Сиротская зима

Лева впился взглядом в книги. Сколько раз жена ругала его, упрекала, что в гостях вел себя неприлично, что нельзя приходить в дом и кидаться к книжным полкам, забывая о хозяевах. Он только огрызался: “А что, лучше бы я напивался?” — был, конечно, не прав, но ничего не мог с собой поделать. Книги были, по большей части, изданные довольно давно, в основном русская классика, собрания сочинений, но у окна — достижения свободы слова: серебряный век, эмиграция, только-только вышедший Бродский — такой же, что и Лева купил и оставил за той дверью, от которой у него теперь не было ключа.

— Интересно, что у меня нет азарта покупки книг, как был у отца, — Оля дала ему немножко времени погулять глазами по полкам.

— Зато у меня сверх меры.

Вспомнив о приличиях, Лева обернулся к фотографиям.

— Какая ты смешная маленькая!

— Да, я была похожа на чертенка — тощая, вертлявая. И вечно все путала. Папа любил вспоминать, как я примчалась из школы с криком: “А я знаю, кто были первые люди: Адам и дама”.

— Слушай, это гениально!

И они снова сидели на кухне и молчали, а потом завели игривый спор, делать ли компресс или он все равно не доживет до утра, а потом зажгли свечку и перешли в комнату и пили ледяное шампанское. И Оля сказала, что они ведут себя как-то очень уж тривиально, и Лева согласился. Но все эти слова не значили ровно ничего, потому что у них не было прошлого — ведь они прежде не знали друг друга, не было будущего — кто же в счастье думает о реальности, а было только настоящее, та беззаботная полуявь начала, о которой нельзя рассказать словами, а потому каждый думает, что так происходит только у него и не допускает кощунственной мысли, что стрелы Амура поражают всех одним и тем же ядом.