Синдром Пизанской Башни

Лекарь душ вскоре настиг его, чуть не сорвал рукав красно-синего халата, пытаясь остановить друга, и наконец сумел повалить его на опавшие хрустящие листья. Он крепко обнял Гвидо.

– Послушай, старина… – он прокашлялся. – Фух, ща я отдышусь слегка. Теперь слушай. И смотри на меня. – он заключил в ладони его голову. – Ты удивительный парень. И я… Фух… Я искренне благодарен Судьбе, Случаю, Богу, Вселенной, да кому угодно, кого следует благодарить за то, что встретил тебя. И я знаю, смотри на меня! И я знаю, что это не последняя наша встреча. Потому что последней не будет никогда. В нашем случае просто не может случиться последней. Да, жизнь не так прекрасна, тебе ли не знать, и она определенно отстой в сравнении с настоящей дружбой. Послушай! Та самая «сложная штука» на самом деле просто слепая маразматичная старуха, которая разбрасывает людей любящих по разные стороны и постоянно опускает их в бочки полные испытаний, львиная доля которых не что иное, как пустая трата времени и, ничему не учащая, ерунда. Эта самая ЖИЗНЬ, над которой мы ломаем наши юные головы – просто бабулька, обожающая дешевые сентиментальные мелодрамы с сюжетными дырами размером с кратер вулкана и неоправданными поворотами на 360 градусов, с какими-то карикатурными нереальными персонажами и надуманными историями, в которых выдавлены фальшивые горький смех и, вызывающие рвоту, приторно сладкие слезы. Я верю, что мы интереснее этого. Верю, что мы обязательно встретимся. Слышишь? Я верю.

Они поднялись, сняли с халатов крошки листьев и упали без сил на деревянную скамью. Молча они просидели несколько часов, любуясь на пруд, отражающий звездное небо. Вместо них крякали утки.

– На следующее утро верующий уехал. На прощание он подарил мне пластинку Чарли Паркера, пачку сигарет (10 штук. Половину забрал себе, дьявол.), фотографию, сделанную в его библиотеке на одной из первых встреч – столько книг там стояло, что я даже не могу называть это кабинетом. Я пришел провожать его.

Вокзал. Раннее утро. Гнусавые сонливые объявления, и дым, тянущийся ввысь из почерневших труб, как сломанные цветы в горшочках глиняных.

– Гвидо, мы удивительные. – говорил он. – Ты удивительный. Твоя наклонность… Ты прям как, как Пизанская Башня, ей-Богу. (Впервые он заговорил об этом. Впервые сравнил меня с Пизанской Башней, о падении в которой я ему вообще-то так и не рассказывал). Используй это. Используй свою «удивительность» на полную катушку. А ежели не будешь или будешь в пол силы, то при встрече я задам тебе таких пистонов, старина, что ты не сможешь даже свой хвост держать пистолетом. Уж помяни мое слово! И помяни слово Оскара Уайльда, который когда-то выдал…

– Be yourself. Everyone else is already taken. – закончил Гвидо.

– Попсовый слоган, не правда ли? Ох уж эти английские пижоны.

Гудок. Как призыв из преисподней. Закурить красного дьявола, одного из десятка. Гудок. Как незнакомый будильник в чужом доме. Пора просыпаться, чтобы на век расстаться. Гуд… За ним черное облако поплыло в серое небо.

Гнусавое объявление. То ли диктор, то ли микрофон болен синуситом.

Лор осмотрел этот мир и написал неразборчиво: »гайморит». Вот он захлебывается в густых зеленых соплях надежд, несбывшихся мечт и харкает кровью падших – тех, кому не суждено больше взлететь.

Поезд тронулся. Столько усилий прикладывает эта машина, чтобы увезти от меня друга и оставить пялиться в окно в одиночестве.

Можешь так сильно не напрягаться, старая ты сука!

Гвидо, твою ошибку видно из космоса. Подумай еще минуту.

Нет? Тогда попрощайся с ладьей.

Вдруг одно из металлических окон рептилии отклеилось от не-позвоночника, и из темноты, вывесив руки и шторы, вылез раскаленнокровный лекарь душ без диплома.

– ЭЭЭЭЭЙ, ГВИДООО! Забыл тебе сказать…

– Что?!

– Я поговорил с той девчонкой, девчонкой-молчанкой.

– Чтооо?!

Шторы развевались все сильнее, знаменуя прощание.

Гвидо по-прежнему оставался слаб в спринте, но на дистанцию – до конца перрона – сил пока что хватало.

– Пригласи ее в кино, приятель. А лучше в рестоораан (он выкрикнул это на французский манер, хотя французский так и не выучил, сколько не принимался). Хорош уже пялиться на черно-белый экран, старина, ведь вокруг столько крааасок!

Окно пристало к общему ряду обратно, зажевав руки и знамя, а я остался совсем один посреди черно-серого полотна на религиозную тематику. Сигареты кончились к обеду, а пластинка Чарли Паркера не могла заглушить в голове голоса диктора, педантично напоминавшего о расставании.

Он уехал. Уехал навсегда. А я все думал. Возобновится ли падение?

В школе за мной усилили контроль, дали нового психолога, двенадцатого с половиной по счету, с двумя дипломами. Рисовать не получалось, а к девчонке-молчанке я никак подойти не решался, пока однажды мне не принесли журнал.

– Что за журнал?