Сильвия

Притворщица она была настолько искусная и расчетливая, что чуть ли не в первый раз с тех пор, как кончилось мое детство, у меня готовы были навернуться в глазах слезы, но ведь это было только мое особое к ней чувство, и как его выразишь словами. У каждого из нас собственное понятие о том, что такое любовь, собственные представления, что может связывать мужчину с женщиной, а что разделять.

Хотя на самом-то деле не было тут никакого притворства, да она на такую роль и не годилась. Просто это дом Сильвии, и в общем-то тот самый, о каком она думала с той самой минуты, как вошла в квартиру Ирмы Олански и поняла: не все обитают в грязных берлогах, как дикие звери. Стены и тут были белые, без всякого рисунка, а окна широкие, большие, и все дышало свежестью, все залито утренним солнцем. Кружевные занавески — в одной комнате белые, в другой бледно-желтые. Никакой поддельной старины, высмотренных в антикварных лавках предметов, которые понадобились бы лишь с целью подчеркнуть, как все прочее соответствует новейшей моде, никаких пожелтевших снимков в рамочках или потрескавшихся от времени картин. Та легенда, которую она так искусно сплела для Фредерика Саммерса, не имела ни единого вещественного подтверждения в обстановке ее виллы, словно бы ей были непереносимы зримые напоминания, что пришлось о себе что-то выдумывать. Обстановка вся либо местной, калифорнийской работы, либо в мексиканском деревенском стиле, а кое-что она, видимо, приобрела в Европе, в Бретани. Полы кафельные, только в ее кабинете положен паркет — широкие клетки чуть бледнее натурального цвета распиленной сосны, а стены в кабинете заставлены книжными полками из того же материала.

Книги, очевидно, собирались много лет, и многие из них часто перечитывались — ясно по состоянию корешков. Тут стоял еще широкий письменный стол, рабочее кресло, два уютных кожаных кресла у торшера, а раздвижная стеклянная дверь вела в сад. В других комнатах по стенам висели картины современных художников, которые покупают в Кармеле и Ла Джолла, чаще всего — просто несколько линий, небанальная комбинация оттенков, доносящая некий сегодняшний ритм, и только, так что все зависело от цвета и от чувства движения.

Света тут везде целый океан, краски очень яркие. Как и все, касавшееся Сильвии, дом ее позволял почувствовать, кто она в действительности такая, если проникнуть за выстроенные ею легенды. Ей слишком много пришлось о себе выдумывать, рассказывать слишком много фиктивных историй, и она хотела, чтобы хоть ее жилище свидетельствовало: прятать, скрывать ей нечего.

Глава IX

Розарий занимал пол-акра от заднего крыльца до обрыва, за которым начинался каньон, и шел тремя ярусами, отделенными один от другого кирпичным заборчиком; была и лесенка, терявшаяся среди этих клумб, кустов, шпалер, аккуратно выстроенных аллеек, — всего, похвалилась она, тут больше восьмисот образцов. Ссохшийся старичок-мексиканец, ведавший всем этим хозяйством, копался с саженцами, пока она меня водила по своему саду. Видимо, он только что закончил поливку, потому что все тут сверкало на солнце, а от запаха роз, невероятно густого, просто начинала кружиться голова. С Сильвией он говорил по-испански, и она отвечала легко, непринужденно, как-то весело. Испанский я более или менее знаю, сразу почувствовал, что она владеет им совершенно свободно, но мне удавалось уловить лишь общий смысл их беседы — вон те два куста он пересадит, как было решено, но срезать розы лучше с других кустов, постарше. Сильвия сказала, что сделает это сама, а он пусть приготовит корзину и увлажненный мох.

— Стало быть, со старых кустов будете срезать?

— Так вы знаете испанский, Мак! Чудесно.

— Я его еле понимаю. Но догадался, что вы про старые кусты говорили.

— А как вам мой сад? Только честно.

В медовом утреннем воздухе жужжали занятые добычей пчелы. Мы прошли к первому ярусу, начинавшемуся сразу за живой изгородью неподалеку от крыльца. Дорожка из толченого кирпича вела нас среди больших клумб душистого горошка. Вся боковая стена была увита розами — белыми, красными, желтыми. Я так и онемел. Потом проговорил, что не о чем тут спорить, просто чудо какое-то. Все равно, что спрашивать меня, как мне она сама. Сад — это она и есть, самые высокие чувства в тебе пробуждает.

— Ну, прекрасно, что вам так понравилось, — обрадовалась она. — Вы очень хорошо сказали, не то что другие, которые только ахают: ах, как красиво, ну до чего живописно и прочее. Терпеть не могу этого сюсюканья. И ничего тут живописного нет, а совсем наоборот, — растение, которое борется с жарой, чтобы дать цветок, жестоко за это борется, вы ведь чувствуете, да?

Я кивнул.

— Знаете, Мак, столько я в этот розарий вложила, вот оттого и слежу так ревниво, что люди думают. Нет, конечно, я не на пустом месте начинала, кустов пятьдесят тут и раньше было, но они почти одичали, а все остальное я своими руками сделала — я и Эстан, тот старик-садовник. Вы в розах хорошо разбираетесь?

— Боюсь, я в цветах мало что смыслю, Сильвия.