Сильвестр

— Богу молись, великий царь. Да продолжай дело своё… Дело, пока лишь начатое тобой… Во многих странах я, инок смиренный, бывал прежде, чем пришёл на Москву. И многое видели мои глаза. И скажу тебе, царь: нет в мире страны, равной державе твоей в благочестии и крепости веры своей истинно христианской. И нет в мире другой такой страны, где бы люди жили так скудно, и так тяжело, и в такой неволе, как здесь… Но, видно, смилостивился Господь над народом русским. И послал ему тебя и мудрых советников твоих. И начали вы дело великое, доднесь небывалое! И пробудилась Русская земля, и шагнула навстречу общей своей судьбе с другими христианскими народами, и распахнули они ей свои объятья, и ждут они её… Так иди, царь! Иди дорогой, избранной тобой. И не сворачивай с неё…

А наутро царский поезд был уже опять в пути. Долго не уходили из глаз, блистая в вышине, золотые маковки Святой Троицы: обернёшься назад, а они всё торчат над кромкой леса, будто прощаясь, и глядя вслед, и не желая отпускать от себя своих гостей. И опять жарко светило в небесах полуденное солнце, и лениво помахивали хвостами своими кони, отгоняя назойливых слепней, и дремотно покачивались в покойных возках мягкие сиденья, наводя скуку и сон, и тихим, заунывным голосом напевала что-то старая мамка царская, баюкая младенца-наследника, а заодно и себя.

Долог путь по лесам, и гатям болотным, и рекам, и лугам, и зеленеющим полям великого царства Московского! С холма на холм, из оврага в овраг, по песчаной дороге меж вековых молчаливых сосен и дремучих елей, от одной лесной засеки до другой, мимо редких сёл и убогих деревень, ужасаясь бескрайним просторам, и безлюдью, и пустоте Русской земли… Дни проходили за днями, сменяясь короткими летними ночами, а царский поезд всё полз и полз от пристанища к пристанищу. А кругом него были всё те же сосновые боры, и тёмные мохнатые ели, и березняк, и осины, мелкой дрожью дрожавшие на ветру, да тихие лесные озёра, да придорожные валуны, да чёрные, покосившиеся от времени кресты на утонувших в траве деревенских погостах, да вороньё на вётлах, да ещё одна, да другая колоколенка далеко на холме, видимая глазу на многие вёрсты вокруг… День за днём, селенье за селеньем-и всё та же дремотная тишина вокруг, и тот же зной, и те же сосны на песчаных речных откосах и берегах.

А ещё — свист стрижей над водой на Яхроме-реке, и тёмные омуты, и густые заросли ольхи, и медвяное многотравье лугов, заливаемых по весне, и комариный звон. А ещё мерный плеск вёсел, и тягучая, долгая песня гребцов, похожая на стон… В Дмитрове царь и все ближние его пересели на суда и поплыли по той реке вниз — туда, где, схоронившись в лесных чащобах, стоял, хранимый Богом и верою своею, древний Песношский монастырь.

Давно задумал царь Иван посетить сию обитель, славную во всей Русской земле благочестием, и строгостью чина, и простотою житейского обихода своего. Давно мечтал он, государь, повидать укрывшегося в ней от мира старца Вассиана[54] Топоркова — ближнего друга и советчика покойного его родителя, великого князя Василия Ивановича. Многим на Москве ещё был памятен коломенский епископ Вассиан, племянник и продолжатель дела преподобного Иосифа Волоцкого, прозванный людьми московскими за поучения и обличительства свои гневные Бесным, сиречь Неистовым. Потому и свергли его ещё в малолетство царя Ивана мятежные бояре с епископии и сослали в сей захолустный монастырь, что был тот старец Вассиан лют и непреклонен в речах своих заносчивых, и власти их над собою не хотел признавать, и многие обиды и досады им тем самым учинил. А государь помнил того знаменитого старца ещё во всей силе и славе его и помнил, как ласкал его епископ Вассиан у матушки его в покоях, и на колени к себе сажал, и панагией своей дивной, драгими каменьями обсыпанной, давал ему играть, и сказки ему сказывал, и добру и послушанию его учил.

Много слухов разных ходило среди ревнителей истинного благочестия на Москве о непорочном житии, и нарочитой скудости, и святом подвижничестве, царивших в той древней Песношской обители. И конечно же знал и государь об этих слухах. А всё же и он не мог не подивиться измождённому виду, и рубищам убогим, и мозолистым, натруженным рукам, и тому духу высокого смирения, что светился на бледных лицах песношских чернецов, встретивших его вместе со своим игуменом и со всеми хоругвями церковными ещё за версту от монастырских ворот.