Сильвестр

Но глух был на этот раз царь к уговорам и увещеваниям попа. И Адашев делу тому тоже не помог. И его молил поп помешать безвременному походу царскому на Белоозеро, усадить царя сперва за дела, за устроение войска и земли своей после страшного кровопролития казанского. Да одно только и сказал ему постельничий царский:

— Отче, прости меня… Не по силам мне сие! Уж коли ты не можешь — что ж тогда про меня-то говорить? Голова в таких делах твоя! А я? Я всего лишь государев слуга, и долг мой — повиноваться во всём воле его. И мне, отче, тревожно, и меня страшит затея его безумная! С грудным младенцем, с хворою женою — и куда, в какую даль? Да не могу я перечить ему, когда он и слышать сейчас не хочет никого… Нет, отче! Одно я и смог: велел раздать увечным и вдовам погибших, что удалось наскрести в Разрядной казне. Да насколько им этого хватит? А всё ж, может протянут до его, государя, возвращения с богомолья того назад…

Пренебрёг царь мольбою мудрого наставника своего! Наступил май. Установилась погода, и тронулся из Москвы торжественный поезд царский. И премного дивились ему люди московские: столь длинен был он, тот поезд, что голова его была, почитай, уже у Яузы-реки, а хвост ещё даже и не выполз из Кремля! Впереди его, в доспехах и всеоружии, ехала конная стража дворцовая, а за ней в возке своём просторном царь, а за ним в другом возке царица с младенцем-царевичем и мамкою его, а за ними князь Юрий Васильевич Немой, а за ним князь Иван Мстиславский и Алексей Адашев, коим велено было быть неотлучно при особе царя во весь поход, а за ними бессчётно — иные разные дворцовые чины, и дьяки, и подьячие с казною царской, и лекари, и комнатные слуги, и ключники, и повара, и шорники, и седельники, и кузнецы, и многий другой служилый люд. А за ними ползли телеги и повозки со всяким добром — и с хлебным, и с винным припасом, и с утварью, и с одеждой, и с перинами пуховыми, и с шатрами, и с сундуками тяжёлыми, медью окованными, куда с великим тщанием и бережением было уложено все, в чём могла случиться на дороге нужда. А замыкал поезд особый полк государевых стрельцов — при наряде пушечном, да при пищалях с огненным боем, да под хоругвями развёрнутыми, — повсечасно готовый отразить любого государева врага, откуда он ни объявись.

И скрипело, и ржало, и ругалось, и наезжало друг на друга то великое движение обозное. И то и дело намертво застревало оно в разбитой колее. И ломались ободья и оси у колёс на ухабах и выбоинах дорожных, и падали с повозок сундуки, и металось дворцовое начальство вдоль обоза из конца в конец, где криком, а где и плетью восстанавливая порядок, и подгоняя замешкавшихся, и страшась, не дай Бог, потерять что-нибудь из нужного царю в пути… А над всем этим многоголосьем, и скрипом тележным, и хоругвями воинскими высоко в небе светило жаркое полуденное солнце, и пели жаворонки, и столбом стояла густая пыль, неподвижная от безветрия и видимая на равнинах и с холмов московских на много вёрст окрест.

В Тайнинском переночевали, и ещё раз переночевали по дороге, а на третий день были уже у Троицы, в обители Сергия Радонежского, святого хранителя и сберегателя Русской земли. Торжественным молебном, и хором ликующим, и великим стечением народным со всех окрестных мест встретил древний Сергиев монастырь богомольного царя. И молился царь в Троицком соборе, и на коленях стоял перед иконою Святой Троицы дивного рублёвского письма, и к серебряной раке с мощами святого Сергия в умилении устами своими приложился, и исповедался, и приобщился Святых Тайн от троицкого игумена, и с братией обедал в монастырской трапезной, и беседовал со старцами смиренными о делах Божественных, и был кроток, и весел, и милостив, и богомольцев своих дарил.

А отобедав, попросился царь в келию к Максиму Греку,[53] мужу многим на Руси известному книжной премудростью своею, и житием благочестивым, и твёрдостью духа своего пред превратностями судьбы. Дряхл и немощен был старец Максим, и уже почти не вставал он с постели и сам встретить государя не мог.