Сильвестр

Ибо знал отныне царь: скоро, скоро наступит его час! Наступит день тот долгожданный, когда ни велеречивый протопоп благовещенский Сильвестр, ни суровый, непреклонный постельничий его Алексей Адашев, одним лишь присутствием своим будивший в нём какие-то смутные, невнятные угрызения души, ни кроткий Макарий- митрополит, ни именитые бояре, ни даже шумная, нахрапистая родня его царская — никто не посмеет сказать ему ни единого слова поперёк. Он, лишь он один будет царствовать и повелевать. И вот тогда-то и вздыбит, и вздрючит он Русь, это сонное царство! И ожжёт его что есть силы кнутом, и проснутся тогда, и закричат, и забегают люди московские, позабыв про лень и тупое упрямство своё, и покорятся во всём ему, и пойдут туда, куда он их поведёт.

А пока… А пока надо терпеть, и молчать, и подбирать не торопясь людей, кто думает не о том, как научить царя, а лишь о том, как бы ему, государю великому, угодить да как бы его не прогневить. Спасибо Сильвестру за учение его ревностное, за наставления его отеческие, и да простит ему Бог «страшила его детские», из коих как не сбылось, так, надо думать, и не сбудется ничто. И спасибо Алексею Адашеву за труд, за усердие его, за порядок, что навёл он в приказах, и в казне, и во многих других государственных делах… А всё-таки нет, не они надежда Русской земли! С ними спать ей ещё сотни лет, как спала она и до них.

Так думал царь, возвращаясь после многодневного хождения по святым местам в царствующий град свой Москву. Но не так, видно, думал Тот, Кто есть и будет в этом мире Господин всему.

Плыли они по Шексне. Уже смеркалось, но царь всё понукал и понукал кормчего и гребцов, торопясь домой, в Москву. И когда царская ладья пристала к берегу в каком-то глухом и пустынном месте, чтобы остановиться наконец на ночлег, уже звёзды высыпали на небосклон и стало темно. Сбросили сходни, снесли по ним на берег шатры и припас походный, спустилась царская стража, осторожно ступая по прогибающимся доскам, а за нею, при свете факелов, сошёл на берег и сам царь, поддерживаемый под руки с одной стороны братом своим немым Юрием Васильевичем, а с другой — постельничим царским Алексеем Адашевым.

Уже успел кто-то из расторопных слуг царских разложить первый костёр на лугу. Уже суетились люди вокруг походного царского шатра, воткнув в землю шест и растаскивая по сторонам атласный его верх. И уже предвкушал государь удовольствие походить по бережку, размять затёкшие ноги после долгого сидения в ладье, как вдруг… Как вдруг замычал, замахал руками немой государев брат, тыча перстом своим во тьму у государя за спиной, и закричали тревожные голоса на ладье, и заметались, заплясали в ночи зажжённые факелы, и все, кто был возле царя, забыв о нём, бросились туда, к сходням, где случилось, видно, что-то страшное, небывалое, чего никак не ожидал никто.

А случилось на ладье вот что. Едва ступила на шаткие сходни старая, вынянчившая ещё самого Ивана-царя мамка царская, держа на руках младенца-царевича, как подломилась гнилая доска и обрушилась вниз под грузным её телом. И упала старуха вместе с младенцем в воду, а место то оказалось глубокое, с вымоиной, и в тот же миг скрылась она вместе с драгоценной ношею своею под водой, даже и рта не успев раскрыть. Понятно, тотчас же, не мешкая, пометались все, кто был на ладье и на сходнях, вслед за нею в студёную воду, да быстра река Шексна, и потащила, поволокла она её, старую, вниз по течению. А когда всё ж нашли и вытащили её вместе с прижатым к груди младенцем на берег, обое они уже были бездыханны. Стали качать и откачали-таки, так что хлынула вода, а за нею чёрная слизь из беззубого старушечьего рта, и младенец Димитрий было вздохнул и тихо так, легко простонал что-то своё, младенческое, видно жалуясь на свою непрожитую жизнь. А глаз так и не открыл, и так и отошёл вскорости с миром у матери своей родимой на руках.

Был жив — и нет его. И оказалось, нужно-то было на то всё смерти всего ничего — много что полчаса.

Как громом небесным поражённый, сидел, онемев, царь у себя в шатре. А поодаль его без слёз на низенькой походной скамеечке сидела царица, тихо покачивая у себя в коленях мёртвого младенца-сына, уже спелёнутого кем-то то ли в простынь, то ли в саван — так что оставались видны лишь закрытые глаза его, да крохотный с горбинкой нос, да бескровные тоненькие губы на посиневшем его лице. А в дальнем углу шатра, там, куда не доступал свет от свечей, дрожала под конской попоной, и вскрикивала, и бормотала что-то своё старуха мамка, спасённая людьми, видно, лишь затем, чтобы уже до скончания дней своих расстаться с разумом, а вместе с ним и всяким пониманием того, где она и что происходит с ней.