Сигнал

Чад выглядел куда серьезнее. Он приподнялся на колени, лицо было все еще красным.

— Ты прекрасно знаешь.

— Что? Нет, только не говори, что ты… — Коннор заметил испуганные лица приятелей и понял, что они восприняли все куда серьезнее, чем он. — Нет, ну вы же не поверили на самом деле, что это…

— Ну, скажи, — бросил Чад с вызовом.

Коннор был обескуражен.

— Вы что, поверили?

— Ты видел Оуэна?

Чад замолчал, не упоминая пятна на шортах брата. Главное было сказано, а некоторые вещи лучше лишний раз не подчеркивать. И то, что кто-то из друзей описался, явно было именно такой вещью.

— Не будешь же ты отрицать, что нас кто-то преследовал, — возмутился Чад.

— Да, но скорее всего это старик Тейлор застукал нас на своем поле! Ну же, парни, вы же не собираетесь рассказать мне, что на нас напало… Серьезно?

Кори и Чад переглянулись, очевидно, они не знали что и думать. Но Оуэна все еще била дрожь. Он несколько раз кивнул.

— Я его видел, — прошипел он сквозь зубы. — Я знаю, что мне не показалось. Это был не человек, это пугало. Оно… оно кишит червями и… когда оно было совсем близко, я почувствовал, что там внутри. Что-то… древнее… Оно пахнет… Оно пахнет смертью.

Трое остальных переглянулись, испуганные и встревоженные.

В овраге щебетали птицы, и растения пускали корни глубоко в почву в поисках влаги, ничуть не заботясь о человеческих тревогах. На земле были и будут беды и ужасы. Они задевают человека, но не природу. Она всегда остается безразличной.

18

Оливия Спенсер ощущала легкость.

Легким было платье с цветочным узором, которое развевалось на каждом шагу. Легким был летний ветерок, освежающий в этот жаркий день. Легки были белые облака, плывущие далеко в умиротворяющей синеве.

Просто-напросто она была счастлива.

Чего еще она бы могла пожелать? Работа больше не тяготила ее чрезмерным давлением, их новый дом становился все больше похож на семейное гнездышко, о котором она так мечтала, мальчики, по всей видимости, осваивались на новом месте безо всякого труда, и вот уже пятый день пропадал в своем кабинете Том, на которого вдруг снизошло вдохновение!

Не вдохновение, а рабочий настрой! Ну же, Оливия! Тебе прекрасно известно, что он думает о вдохновении, этой басне для лентяев…

На ее лице появилась саркастическая улыбка. Она любила мужа со всеми его заскоками и смешными убеждениями. Главное — что он наконец вернулся за письменный стол. После провала последней пьесы он на ее глазах все сильнее погружался в тоску. Успех его карьеры был мгновенным и мимолетным: все пьесы были встречены единодушным восторгом публики, затем последовало равнодушие, которое переросло в злобу и сменилось наконец чистым презрением. Творческие профессии были подчас очень жестокими. Оливия ненавидела всех этих расчетливых продюсеров, которые торопились как можно скорее нажиться на таланте, вовсе не пытаясь быть наставниками. Они даже не помогали автору вынашивать и воплотить замысел — эта эпоха прошла. Теперь было время быстро потреблять и сразу быть готовым поглотить новый продукт. Оливия видела, как эти продюсеры отворачивались один за другим, оставляя ее мужа все глубже утопать в неуверенности и сомнениях. У них не было на него времени, ведь где-то там появлялись новые авторы, надо было успеть ухватить их, не упустить ни в коем случае…

Она радовалась, видя, как Том сидит весь день в кабинете за работой. Это нашло на него совсем внезапно, он даже не успел ничего рассказать. Однажды вечером, когда они уже лежали в постели, она спросила, есть ли у него идеи для новой пьесы, и он пробормотал: «Я сейчас работаю кое над чем, пока не знаю, может, это пустая трата времени, я потом расскажу». Но жар, с которым он принялся за работу, доказывал, что Том был на верном пути. Ему случалось настолько погружаться в работу, только когда он находил стоящий сюжет, который захватывал его полностью, и из этого всегда рождался интересный текст. В крайнем случае могла получиться статья для журнала. У Тома все еще были надежные знакомства среди издателей, и он сохранял среди них некоторый авторитет. «Успех еще озаряет мое имя последним отблеском и привлекает самых любопытных, но надолго ли?» — говорил он. Все равно, Том писал, и каков бы ни был результат, это само по себе было возвратом к дисциплине, к умственному труду — тому, чего ему так не хватало, чтобы снова хорошо себя чувствовать.