Шулер

Я знаю, что он не жив. Мой разум борется с этим знанием, спорит с ним.

Цифры не оставляют меня в покое.

Они отделены от него, но каким-то образом связаны. Мне снится мой отец, инженер. Он шутит, что цифры — это наш секретный язык, чтобы мы могли говорить друг с другом посредством кода. Они — мантра аутиста, сломанная песня, которую я не могу выкинуть из головы.

«…17, 10, 42, 12, 1, 57, 12, 20, 332, 178, 12, 102, 9, 13, 15, 2, 2, 2…»

* * *

Я в каком-то другом месте.

Я никогда не бывала здесь прежде, но оно словно ощущается знакомым или, может, просто близко по ощущениям к местам, которые я узнаю. После чистых, живописных городов, гор и шато, в которых мы провели последние несколько недель в Европе, шероховатость этого нового места странно приятна.

Мы месяцами путешествовали по сельской местности. Мы останавливались в нескольких безопасных домах видящих, чтобы поспать. Церкви, склады, отели, мечети, винодельня среди холмов, разбомблённый еврейский храм. Я говорила себе, что не знаю, что хуже: ночи, когда я не могла спать, или необходимость страдать от снов и боли, когда мне удавалось заснуть.

Но это тоже была ложь.

Я скучала по нему к тому времени, когда мы добирались к следующей конструкции, к тому времени, когда я снова могла видеть сны. Я скучала по нему, искала его, а когда я находила его, мы…

Здесь было грязно, громко, красочно, жарко, бедно, людно.

Я шла по пыльной улице, где куча разноцветного мусора покрывала открытую решётку канализационного люка, которая воняла уже в семь утра. Храм, увешанный мигающими рождественскими гирляндами и золотой фольгой, стоял в промежутке между зданиями; на нем обезьяний бог скакал среди цветов и веток фруктов, покрытых жужжащими мухами. Карамельного цвета корова стояла и жевала груду гниющей зелени, картонных яичных контейнеров и куриных костей.

Когда я помедлила, чтобы похлопать её по боку, она не подняла взгляд.

Большую часть моего лица скрывала тонкая кремовая ткань, но я все равно кивнула монаху в красных одеяниях, когда тот прошёл по улице в солнцезащитных очках и с эспрессо в руке. Я ощущала странное удовлетворение от ужасных запахов человеческих экскрементов, пота, гнилых арбузов и мяса, кишащего опарышами. Даже с вонью, медленно нагревавшейся на утреннем солнце, по какой-то причине я чувствовала, что почти могу дышать здесь.

Я усмехнулась при виде следующего храма, где была размещена моя фотография, покрытая лепестками розовых цветов и окружённая белыми парафиновыми свечами.

Это была старая фотография, с тех времён. Фотография с конца моего учебного года в старших классах.

В моих волосах была лаймово-зелёная прядь — наша с Касс идея бунта, которая в то время взбесила мою мать, поскольку она уже заказала пакет фотографий, чтобы послать снимки всем нашим родственникам. Из-за запрета настоящие фотографии были адски дорогими, и на них требовалось специальное разрешение. У мамы тогда ещё была работа в почтовом офисе, и она заставила меня заплатить за фотографии из моих скудных чаевых на дерьмовой работе — на это у меня ушло несколько месяцев.

Наверное, это был последний раз, когда мы действительно кричали друг на друга с тех пор, как мой отец…

Я поднялась по холму, используя трость.

Горы нависали над нами, ошеломительно высокие, увенчанные снежными шапками и клубами низких, похожих на туман облаков. Красочные молитвенные флажки хлопали на ветру, болтаясь на бечёвках, которые провисли между зданиями ярко-зелёных и синих цветов.

В большинстве окон не было стекла, лишь деревянные ставни и брезент закрывали квадратные проёмы. На моих глазах чёрная лапа появилась из второго этажа отеля со столиками и стульями на крыше, где сидели люди и пили горячий пряный чай-масала, говоря на хинди, тибетском и ломаном языке видящих. За лапой появилось остальное приземистое тело коричневой мартышки. Её пушистое лицо продолжало хмуро кривиться вопреки липкому ломтику манго, зажатому в одной лапе.

Хватаясь свободной рукой и ногами за деревянные планки, макака проворно вскарабкалась на крышу.

Когда она добралась до ограждения, пронзительный вопль нарушил тишину раннего утра, и седовласая индианка замахала на мартышку метлой с длинной ручкой.

Мартышка заверещала и не сдавалась, все ещё сжимая манго… и я рассмеялась, наблюдая, как угрюмое животное перескакивает на крышу хижины, вмещавшей дымящийся чайник чая, откуда девочка лет двенадцати разливала чай.

— Ты ужасно жизнерадостна, — произнёс голос рядом со мной. — Я думала, у тебя будет похмелье после того количества бурбона, что ты вылакала прошлой ночью.

Сухой тон видящей выдернул меня из созерцания гор, толстой мартышки с дурным нравом и людей на пластиковых стульчиках.

Я повернулась и увидела те же красновато-каштановые радужки, в которые смотрела неделями.

— Ага, — ответила я. — Наверное, у меня хорошие гены для того, чтобы напиваться до посинения.

Женщина-видящая с темными косичками фыркнула, но кажется, довольствовалась ответом.

Она скрестила мускулистые руки, с отвращением глядя вокруг нас.