Я слышала своё имя раз за разом. Я видела своё лицо.
Я видела фотографии дорогих мне людей, слышала, как незнакомцы спорили о том, кто из моей семьи и друзей мёртв, а кто является сообщником, бежавшим от властей. Хоть мне и не хотелось, но я слушала, пока мой мозг не вскипал. Я сидела на корточках в уборных отелей, чтобы спрятаться от новостей, ревущих в прилегающих комнатах. Я зажимала руками уши, считая кафельную плитку, пока разведчики колотили в дверь, пытаясь добиться, чтобы я их впустила.
Я всюду путешествовала в безликом облаке видящих.
Они приносили мне парики, наматывали мне на голову платки, вручали наушники, средства для макияжа, разные наборы лицевых протезов, контактные линзы. Они заставляли меня кушать, поили снотворным, когда я не спала в конструкциях, в которые мы то входили, то выходили. Они закидывали меня в фургоны, машины, поезда, перевозили меня каждые несколько дней, отчитывали меня, когда я слишком много пила или стояла рядом с открытыми окнами.
Я смотрела на пейзажи разных городов, на незнакомые земли через окна того транспортного средства, в которое они меня запихивали. Мы путешествовали, кажется, без остановок целыми днями, и я не могла спать, едва могла сказать, где нахожусь.
Теперь они обращались со мной иначе. Во всяком случае, все кроме Чандрэ. Вопреки попыткам сохранить меня в живых, большинство видящих, кажется, боялось меня. Это была благоговейная разновидность страха — словно они видели на моем лице отражение конца света, но ни один из них не подходил слишком близко.
Я держалась за счёт того, что спала при каждой возможности, и давайте посмотрим правде в лицо… за счёт огромных количеств алкоголя.
На протяжении всего этого времени показывали новости.
Какой-то культ начал мне поклоняться. Последователи культа запросили эфирное время в новостной сети Соединённых Штатов и получили отказ из-за моего статуса террориста, что вызвало волну сенсационных заголовков и в поддержку, и против такого решения. Состоялись протесты. Случилось по меньшей мере три настоящих бунта. Самый крупный произошёл в Лос-Анджелесе, в основном между христианами и человеческими Третьими Миферами.
Невинные видящие тоже оказались втянуты. Я видела фотографии молодой девушки-видящей, которую избивали трубами и электрошокерами. Репортёры с сожалением квохтали по этому поводу, но никто не отложил свои камеры, чтобы остановить мужчин, которые это делали — мужчин, которые никогда не смогли бы позволить себе видящую, даже на несколько часов.
Распространились слухи о том, что я Мост.
В новостных лентах чёрного рынка имелись целые сайты, посвящённые мне и Ревику. Человеческие женщины любили Ревика, особенно после того, как раскрылась информация о нашем браке.
Казалось, не имело значения, что он умер.
Человеческие власти уже обсуждали права на мои телекинетические «способности». Соединённые Штаты и Китай доминировали в этих обсуждениях, но Россия, Германия, Англия и Япония соревновались за право присутствовать за столом переговоров, прятались за личиной научного интереса. Пошли спекуляции, что я забеременела от Ревика до его смерти. Распространились слухи о телекинезе, о том, что меня где-то видели — и все это лишь участилось после того, как Мировой Суд официально обвинил меня в потоплении круизного судна «Исследователь». Люди, потерявшие близких в бомбёжке, назначали награду за мою голову, желая моей смерти.
Новостные передачи кормились истерией, раздували её.
Все больше людей числились пропавшими.
Один из них — мой брат, Джон. А ещё Касс, которую я знала почти так же долго, как и Джона.
Мы с Касс вместе пешком под стол ходили, пока мама Касс работала, а её отец пил. К старшим классам Касс обзавелась своей полкой в моем шкафу. Каждый год она дважды отмечала все праздники — один раз у меня дома, а потом со своей мамой, папой и нищебродским дядюшкой Фэном.
Я вообще не могла думать о том, что Джон пропал.
Когда два последних члена моей семьи пропали, мне уже было все равно, что обо мне подумает мир.
Миновали недели. Время тянулось.
Я ждала сна. Я жаждала его, но когда сон приходил, это не помогало.
Я не могу дотянуться до него, как бы часто он ни просил. Просьбы причиняют боль сильнее любой другой боли, и теперь я ощущаю его по кускам — любовь, скорбь, печаль, надежда, отчаяние. Эти его слои бесконечны. И все же в некотором отношении они просты.
И все же он не ощущается живым.