Штирлиц, он же Исаев

– Няня пойдет на базар, а я сижу в санках у входа – лошади подъезжают, грязь, а я уставлюсь на маленький островок снега и смотрю – глаз не могу оторвать. Снег интересно проседал: вроде как человек, который сдерживается, чтоб не засмеяться; напрягается весь, а потом осядет плечами и захохочет… Снег весной – так же… Корочка льда чудом держится, под ней уж коричневый ручей протекает, а она все крепится, а после просядет, и потечет по ней ручеек, и снег станет грязным, а потом исчезнет. Ничто так безнадежно не исчезает, как снег весной…

– Это уже Островский подметил, – сказал Воронцов и, достав пачку «Иры», закурил на ветру – ловко и быстро.

– Это – первая ваша жестокость ко мне…

– Я не хотел вас обидеть. Меня всегда поражала разница в дружбе мужчин с мужчинами и женщинами…

– Мужчина не может дружить с женщиной.

– Почему?

– Белые, красные, зеленые, монархисты, анархисты, – мягко улыбнулась Анна Викторовна, – эти все договорятся, а вот мужчина и женщина никогда не поймут друг друга… А в общем, вы снова правы…

– Ну и слава богу…

– Дмитрий Юрьевич, а вам никогда не хотелось забраться куда-нибудь в глушь, построить там скит и жить…

– Одному? Или с вами?

– Со мной…

– Это не скит. Это блуд. Одному – хотелось бы.

– А отчего не уйдете?

– Боюсь. Красные утверждают, что человек – животное общественное. Я исключения не составляю. Я и сейчас порой испытываю острое желание надеть сюртук и поехать куда-нибудь в клуб; слышать там смех, голоса друзей, шутки… Мы ведь всегда бежим к чему-то неведомому, а добежав, возвращаемся снова на круги своя, и нет их слаще… Помню, в мирное время уеду на охоту, живу в шалаше, варю похлебку из уток. Счастлив, слов нет! Так день, три, неделя, а после засосет под ложечкой – в город хочу, в шум, в толчею. Вернешься, будто год не был. День, три, неделя – и думаешь, пропади ты все пропадом, ан охота кончилась, утки на яйца сели… Так вот все и упускал!

– Хорошо кухаркой быть…

– Почему?

– Стала к плите, отбарабанила день, дотащилась до кровати, уснула, утром снова к плите. Никаких мечтаний, только б скорее ночь, когда спать можно.

– Вам кухаркой работать не приходилось?

– Я сразу из девичества – в шлюхи…

– А я работал… Не впрямую кухаркой, но рядом… Лакеем… Больших мечтателей, чем лакеи от рождения, я в жизни не встречал. О, как они умеют мечтать, Анна Викторовна! Что наши с вами мечтанья!.. Если бы кухарки не мечтали – революций бы не было, милая!

Начальник охраны Евпланов допил свою кружку – сторожа заваривали чай с липовым цветом, – отер пот со лба и сказал:

– Чаек густой, с него пот прошибет и выжмет…

– Как в парной, – улыбнулся Бекматуллин, старик с бритой головой в черной тюбетейке, – весь отмокнешь.

– Мой зять, – сказал Евпланов, располагаясь на кушетке, – ученый, книг в дом завез тьму, так он сказывал, будто древние люди заместо «здравствуй» друг дружке говорили: «Как потел?»

– Это как же? – удивился сторож Харьков. – Некультурно!

– Так они древние, – ответил ему сторож Карпов, – чего ж ты с них хочешь? У нас теперь спроси: «Как потел?» – сразу в ухо врежут.

– Подумают, с бабой потел! – мелко засмеялся Бекматуллин.

– Ты над женщиной не смейся, – сказал Карпов. – Ее нынче раскрепостили, понял?

– Раскрепощать надо по-доброму, – заметил Бекматуллин, – зачем неволить?

– У нас больно по-доброму, – вздохнул Карпов. – Народ с голодухи мрет, бани стоят не топлены…

Харьков чуть подтолкнул ногой Карпова и начал громко кашлять, а потом шепнул:

– С ЧК он, дурной…

– Ты выговаривайся, – хмуро попросил Евпланов, – я те отвечу…

– Не пугай… Ноне еды в тюрьмах дают столь же, как на волюшке.

– Дурак! – сказал Евпланов. – Дети у тебя есть?

– Убили моих детей, на фронте убили.

– Значит, внуки остались.

– А что толку? Сгинут от голода.

– Сопли будешь распускать до Твери – сгинут. – Я, может, ради твоих внуков белому гаду руку отдал до плеча… Вон зять мой говорит, что у нас все детишки будут школу заканчивать, а потом вуз, а потом – все в чистеньком – командовать рабочим производством…

– Чего ты с вузом заладил? – спросил Карпов. – Может, не нужен моим внукам этот самый вуз. Может, им простая жизнь нужна – как в мирное время: вот те пятерка, а ты мне – корову. Не всякий человек жаждет управлять этим, как его…

– Рабочим производством, – подсказал Харьков.

– Во-во… На кой мне ляд твое рабочее производство?! Тьфу мне на него! С притопом…

– Это как же так? – поразился Евпланов и поднялся с кушетки, на которой он так удобно расположился. – Это ты что ж такое городишь? Ты с чьего голоса поешь, паразит?!

– У меня для паразита зад костлявый! И живот – яминой! Паразит… Как наган нацепил – сразу клеймо норовит на лбу прижечь! Свобода! Ты мне заместо этой вашей свободы порядок дай…

– Вот! Точно! – даже рассмеялся Евпланов. – Зять говорил, а я не верил: он мне говорил – рабом быть удобно, беспокоиться не надо; как корова в стойле – дадут ей сена, она себе и жует! Ну и жуй! А я не желаю!

– Кто был рабом – так и остался, даже при вашей свободе, – упрямо возразил Карпов. – Как при барине служил сторожем, так и при комиссарах им стою.