Шпеер

Листая альбом и то и дело натыкаясь на снимки погибшего сына Барбары, смахивающего на наивную и улыбчивую разновидность Альфреда Дугласа, Гарри, наконец, обнаружил то, что искал.

Прижимая к груди совсем маленького Джимми, с фотографии глядел типичный Альбус Дамблдор — без бороды и в кепке. Рука с растопыренными пальцами заботливо придерживала спинку ребенка. Широкая и крепкая, с некрасивыми короткими ногтями — рука работяги-автомеханика.

Барбара вернулась с веранды, окутанная запахом сигарет не менее мерзких, чем курево предсказательницы Трелони. Уперев руки в бока, хозяйка уставилась на гостя с немым вопросом в глазах.

— Ваш муж... — севшим голосом сказал Гарри, не в силах вынести пытливого взгляда. — Ваш муж...

— Умер? — почти беззвучно спросила Барбара.

Горло Г. Дж. сдавила удушающая рука.

— Да, — прошептал он. — Он на Хайгейтском кладбище. Его похоронили вместо другого человека. Очень красиво... Но... на его могиле написано «Альбус Персиваль Дамблдор».

Барбара Шпеер уронила руки и неподвижно застыла посреди комнаты, глядя на Гарри остановившимся взглядом. Потухшие глаза с сеточкой мелких морщин были совершенно сухими.

— Старая дура, — она медленно провела ладонью по лицу и опустилась в кресло. — Господи, какая дура. Чудес не бывает. И на что я надеялась?..

— Мне так жаль, — чувствуя себя последним идиотом и убийцей, пробормотал Гарри.

— Уйдите, бога ради, — сквозь зубы сказала Барбара, закрыв глаза. — Умоляю вас. Пожалуйста, уйдите.

Сообщивший страшную весть Г. Дж. Поттер робко погладил ее по плечу, бросил взгляд на заснувшего в инвалидном кресле Джимми и тихо вышел, оставив за спиной глухое безмолвие скорби.

* * *

«Дорогой Гарри, я также приношу Вам извинения за запаздывающие ответы. К сожалению, писать чаще в настоящий момент не представляется для меня возможным.

Ваш вопрос об уживаемости людей эмоциональных и рациональных кажется слишком абстрактным, чтобы ответить на него «да» или «нет». Думаю, человек не настолько примитивно устроен, чтоб обладать только одним из этих свойств; в душе лирика порой живет рассудительный математик, в сердце математика часто скрывается робкий поэт. Разница в том, что лирик, завидев звезды в луже, тут же воспоет им хвалу, надеясь осчастливить благой вестью всех и каждого, и обидится, если кто-то не разделит его радужных восторгов. Математик, быть может, тоже видит мерцание звезд, но болтать об этом не станет — ведь ему прекрасно известно, что блеск в луже — лишь отражение мечты, иллюзия, обман чувств, не более того. В идеале, если поэт не будет докучать математику излишней восторженностью, а математик не будет занудствовать, разбивая в пух и прах лирические миражи, у такой пары есть шанс приятно дополнить друг друга. Но на месте поэта я бы не обольщался, обманывая себя романтическим сиянием — когда в лужу с чавканьем вступает чей-то грубый ботинок, брызги грязи летят в лицо, и во взмученной воде больше не остается звезд. Поверьте, это больно.

Возможно, третья книга Вас разочарует. Насколько хороша и почитаема публикой затейливая ложь любовного романа, настолько порой безрадостна и нелюбима правда обыденности. «Записки Одержимого» — страницы моего дневника более чем десятилетней давности, их публикация преследует единственную цель — выполнить некогда данное себе обещание почтить память погибшего друга. Если звезды — не те, что в луже, но над головами — будут благосклонны к издательскому дому «Хог», есть надежда, что книга выйдет из печати к Рождеству.

Ваш Р. Ш.»

— Погибшего друга? — Гарри скользнул разочарованным взглядом по тексту письма, огорченный, что не узнал ничего нового. — Мистер Келев, вы подумали то же, что и я подумал?

Что подумал затачивающий зубы тапком господин Келев, осталось покрыто мраком неизвестности.

«Вам не стоит это читать, мистер Поттер, — прозвучал в голове Г. Дж. насмешливый злодейский голос. — Ничем не лучше трудов мадемуазель Лестрейндж. Количество упоминаний фаллоса на квадратный дюйм авторского листа в два раза больше. Не хотелось бы нанести неизлечимую травму вашей природной скромности, шеф».

Затеяв с мистером Снейпом словесную перепалку о моральных ценностях, директор напрочь забыл о книге, после чего оказалось, что ему нечего сообщить Муди, кроме того, что третья книга — эротического характера. Разговор этот, накануне празднования годовщины «Хога», Гарри почти позабыл, но, сбитый с толку сравнением «Записок Одержимого» с романами Беллы, решил, что третья книга о любви мужчины и женщины, вернее, ему и в голову не пришло, что негодяй Шпеер вздумал осчастливить мир гомоэротикой.

Гарри в четвертый раз перечитал письмо, пытаясь найти подтверждение невесть откуда взявшемуся подозрению.

«Это может быть обыкновенный роман, — неуверенно подумал он. — Тот факт, что книга кому-то посвящена, еще ни о чем не говорит».

«Не кому-то, а Адаму Шпееру, — въелся в мозг маленький противный голосок. — За какие такие грехи Бог его наказал, по словам Барбары?»