Шоссе Линкольна

Как и предвидел Эммет, вскоре после полудня работники железной дороги потянулись из ворот — обедать. Понаблюдав за ними, Эммет понял, что очень ошибся насчет того, где выбрал позицию ветеран. Почти у каждого выходящего что-то находилось для него — будь то пять центов или десять, или доброе слово.

Эммет понимал, что нужными ему сведениями, скорее всего, располагают те, кто выходил из административного здания. Они отвечают за расписание и погрузку-выгрузку. Знают, какие вагоны когда прицепить и к какому составу, и куда он отправится. Но Эммет к ним не подходил. Он ждал других: кондукторов, грузчиков, машинистов — людей, которые работают руками, с почасовой оплатой. Эммет инстинктивно чувствовал, что они скорее признают в нем своего — и пусть не преисполнятся сочувствия, но, по крайней мере, спокойно отнесутся к тому, что железная дорога с кого-то не получит за проезд. Но если инстинкт говорил ему, что обращаться надо к этим людям, разум подсказывал, что надо дождаться отставшего, одиночку: хотя рабочий человек, может, и согласится нарушить правила ради чужого, но скорее — когда он один, без товарищей.

Эммету пришлось почти полчаса ждать первого одиночку — рабочего в джинсах и черной футболке, по виду не старше лет двадцати пяти. Когда молодой человек остановился, чтобы закурить, Эммет перешел улицу.

— Извини, — сказал он.

Молодой человек помахал спичкой, чтобы погасить, оглядел Эммета и не ответил. Эммет выдал историю о том, что у него есть дядя в Канзас-Сити, машинист, его товарный поезд этим вечером должен остановиться здесь, в Льюисе, по пути в Нью-Йорк, но Эммет не запомнил номер поезда и время, когда он прибывает.

Когда Эммет увидел молодого человека, он подумал, что они почти сверстники, и это ему на руку. Но едва заговорив, понял, что ошибался. Тот всем видом показывал, что не хочет слушать.

— Да ну, — сказал он с кривой улыбкой. — Дядя из Канзас-Сити. Надо же.

Он затянулся и бросил недокуренную сигарету на мостовую.

— Будь хорошим мальчиком, пойди домой. Мама беспокоится, куда ты подевался.

Молодой человек неторопливо пошел прочь. Эммет встретился глазами с калекой, наблюдавшим за их разговором. Потом посмотрел на караулку: наблюдал ли за ними и охранник — но тот, откинувшись на спинку стула, читал газету.

Из ворот вышел мужчина постарше, в спортивном костюме, и остановился, чтобы переброситься приветливыми словами с безногим. Шапку он так сильно сдвинул на затылок, что непонятно было, зачем он вообще ее носит. Когда он пошел дальше, Эммет его нагнал.

Если не получилось со сверстником, подумал Эммет, то тут можно использовать разницу в возрасте.

— Прошу извинить меня, сэр, — почтительно сказал он.

Рабочий повернулся к нему с дружелюбной улыбкой.

— Да, сынок? Чем могу помочь?

Эммет повторил историю про дядю, человек выслушал ее с интересом, даже чуть подавшись к Эммету, как будто хотел не упустить ни слова. Но, когда Эммет закончил, он покачал головой.

— Рад бы помочь тебе, друг, но я их только сцепляю. Не спрашиваю, куда они поедут.

Он пошел дальше, и Эммет примирился с мыслью, что нужен какой-то другой план действий.

— Эй, слушай, — окликнул его кто-то.

Эммет обернулся — это звал нищий.

— Извини, — сказал Эммет, вывернув карманы штанов. — У меня ничего нет.

— Ты не понял, друг. Это у меня для тебя есть.

Эммет стоял в нерешительности, и нищий подъехал к нему.

— Ты хочешь заскочить на товарный до Нью-Йорка. Верно?

Эммет изобразил легкое удивление.

— Я лишился ног, но не ушей. Ты слушай — если хочешь заскочить на товарный, ты не тех спрашиваешь. Джексон не затопчет тебе ботинок, если он загорится. И, как сказал Арни, он только сцепляет их. Это дело важное, да, но касается только того, как едет поезд, а не куда едет. Так что Джексона и Арни бесполезно спрашивать. Бесполезно. Если хочешь узнать, как вскочить на поезд в Нью-Йорк, спрашивать надо меня.

На лице Эммета, должно быть, выразилась недоверчивость, потому что нищий улыбнулся и показал большим пальцем себе на грудь.

— Я двадцать пять лет проработал на железной дороге. Пятнадцать лет тормозным кондуктором и десять — на сортировочной, здесь, в Льюисе. Как, по-твоему, я лишился ног?

Он с улыбкой показал на культи. Потом окинул взглядом Эммета, приветливее, чем молодой рабочий.

— Сколько тебе — восемнадцать?

— Да, — сказал Эммет.

— Веришь или нет, я кататься начал, когда был моложе. Тогда до шестнадцати лет не брали на работу. Ну, может, в пятнадцать, если вышел ростом.

Калека покачал головой с грустной улыбкой и откинулся на спинку, как старик в любимом кресле у себя в гостиной.

— Начинал я на Южно-Тихоокеанской, проработал семь лет на юго-западном участке. Потом восемь лет на Пенсильванской железной дороге — самой большой в стране. В те времена я больше времени ездил, чем сидел на месте. До того доходило, что утром, когда слезешь с кровати, весь дом как будто едет под ногами. Иду в уборную — за мебель хватаюсь.

Он засмеялся и покачал головой.

— На Пенсильванской. На Берлингтонской. На Объединенной Тихоокеанской. На Большой Северной. Все железные дороги изъездил.

Он умолк.