Шоссе Линкольна

Какой необыкновенной главой стали те первые годы на Манхэттене. Тогда Абакус на себе ощутил это жадное, вездесущее, столь по-разному проявляющееся движение вовне, каким и является жизнь.

Или, скорее, первая половина жизни.

Когда все переменилось? Когда векторы внешних границ мира сменили направление и устремились к неизбежной точке схода?

Ответа у него не было.

Должно быть, вскоре после того, как дети выросли и уехали. Но точно еще до смерти Полли. Да, скорее всего, это случилось, когда ее время стало подходить к концу — пусть они этого и не замечали, а он все так же беззаботно занимался своим делом в так называемом расцвете сил.

Больнее всего оттого, что о роковом отклонении узнаешь всегда неожиданно. А избежать этого нельзя. Потому что сходиться линии жизни начинают, когда находятся так далеко друг от друга, что заметить это невозможно. В первое время мир все еще кажется полным возможностей, и ни о каком сужении даже не подозреваешь.

Но однажды, годы спустя, можно не только ощутить смену вектора — но и различить впереди точку схода; и остается только смотреть, как все теснее, с нарастающей быстротой, сдвигаются стены.

В те золотые годы, когда ему еще не исполнилось тридцати, вскоре после переезда в Нью-Йорк, Абакус нашел трех отличных друзей. Двоих мужчин и женщину — вместе они были отважнейшими соратниками, путешественниками по волнам знаний и духа. Бок о бок с должным прилежанием и редкостной выдержкой бороздили они воды жизни. Но вот за последние пять лет одного поразила слепота, другого эмфизема легких, а третью — деменция. Вам, быть может, захочется отметить, сколь различны их участи: утрата зрения, свободы дыхания, разума. Но в действительности все три недуга сводятся к одному и тому же сужению в одной, финальной, точке. Понемногу арена их жизни, равная некогда целому миру, сжалась до страны, города, дома и, наконец, до комнаты, в которой они, слепые, задыхающиеся, беспамятные, обречены были закончить свои дни.

И хотя у Абакуса не было еще недугов, достойных упоминания, его мир тоже уменьшался. Он тоже смотрел на то, как некогда обнимавшие весь видимый свет границы его жизни сузились до острова Манхэттен, до заставленного книгами кабинета, в котором он с философским смирением дожидался того дня, когда пальцы сомкнутся на фитиле. А потом вдруг…

Вдруг!

Вдруг события приняли совсем другой оборот.

У него на пороге появился мальчик из Небраски с кротким нравом и фантастической историей. И заметьте: историей не из обтянутого кожей фолианта. Не из эпической поэмы, написанной на мертвом языке. Не из архива или читальни. А из самой жизни.

Как легко мы — занятые рассказыванием историй — забываем о том, что превыше всего всегда жизнь. Исчезнувшая мать, неудачник-отец, целеустремленный брат. Путешествие по стране в грузовом вагоне со странником по имени Улисс. А потом — железная дорога, парящая над городом, словно Вальхалла в облаках. И там они с мальчиком и Улиссом у костра, древнего, как само человечество, начали…

— Сейчас, — сказал Улисс.

— Что? — спросил Абакус. — Что сейчас?

— Если вы еще не передумали.

— Не передумал! — сказал он. — Я с вами!

Абакус поднялся на ноги в молодой рощице в двадцати милях к западу от Канзаса и стал в темноте продираться сквозь поросль, порвав о ветку карман своего полосатого пиджака. Тяжело дыша, он вслед за Улиссом нырнул в просвет между деревьями, промчался по набережной и вскарабкался в грузовой вагон, что унесет их бог весть куда.

Билли

Эммет спал. Билли понял это, потому что Эммет храпел. Храпел Эммет не так громко, как отец, но достаточно громко, чтобы было понятно, что он спит.

Билли тихонько выскользнул из-под одеяла. Стал на колени, вытащил из-под кровати вещмешок, отстегнул клапан и достал свой армейский фонарик. Направив фонарик на ковер, чтобы не разбудить брата, Билли включил его. Затем достал «Компендиум героев, авантюристов и других неустрашимых путешественников» профессора Абернэти, пролистал до двадцать пятой главы и занес над страницей карандаш.

Если бы Билли начинал с самого начала, его рассказ открывался бы рождением Эммета двенадцатого декабря тысяча девятьсот тридцать пятого года. Через два года после того, как их родители поженились в Бостоне и переехали в Небраску. Страна переживала Великую депрессию, президентом был Франклин Рузвельт, а Салли почти исполнился год.

Но Билли не хотел начинать с начала. Он хотел начать in medias res. Но, как он уже объяснял Эммету на вокзале в Льюисе, самым сложным было понять, в какой момент начинается середина.

Сначала Билли думал начать со Дня независимости в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда они с Эмметом, мамой и папой поехали в Сьюард смотреть фейерверк.

Билли тогда был совсем кроха и ничего не запомнил. Но Эммет как-то раз про эту поездку рассказал. Рассказал про мамину любовь к фейерверкам, про чемоданчик для пикника на чердаке, про клетчатую скатерть, которую они разостлали на траве в Палм-Крик-парке. Так что, опираясь на рассказ Эммета, можно было описать все в точности, как оно было.