Шлюха

Саша довлачился до того места, где, издалека приманивая дешевизной, стояла на земле вывеска, на которой была изображена цифра «8», составленная из двух касающихся правильных окружностей. С похмелья очень корректный, Саша поздоровался с хозяином, который наталкивал за оттопыренную губу швармы приправы и прочую растительную жратву. Утащил набитую шварму в прохладный зальчик и в углу, как кошка, занялся своей добычей. Отдирал куски от жесткой, плотной, мертвой губищи, с усилием перемалывал их зубами, с усилием глотал, делал передышки. Есть не хотелось, но, если поесть, будет лучше. Еще лучше будет, если пойти и взять пару бутылок пива. Морда еще больше оплывет, и глазки, и без того свинячьи, еще больше заплывут, но зато он будет сидеть в скверике в сладком притуплении чувств, истекая потом, и почти такие же струйки будут стекать с грейпфрутовых пузырей, оставленных оттаивать на кухонном столе. Он будет сидеть под деревом, у которого не кора, а носорожья кожа и не крона, а целая гора, поросшая густейшей зеленой овчиной. Очень много тени. Но больше пить нельзя. Войдешь в штопор. Но к вечеру можно взять еще парочку. И поесть обязательно! Вечером он будет сидеть на тротуарчике с двумя бутылками, стоящими рядом, издающими какой-то глиняный, горшечный звук, если их переставить. Впереди он будет видеть многолапый, паучий силуэт верхушки пальмы, выглядывающий из-за крыши, силуэт будет темнеть и темнеть, все более приобретая сходство с огромным тропическим пауком, очень чутко, на пределе возможной чуткости стерегущим добычу. Сбоку от него будет вставать большущий кактус, которому тесно за оградой, и он вынес часть покрытых колючками свечей за нее, они нависают над тротуаром, воздетые к небу. А сзади будет стоять его кипарис, надежный и неприступный. Это собор, а не кипарис…

А что если пойти к Марьяне? Он перестал жевать и почувствовал, как сердце у него сменило ритм: стало биться реже и сильнее; он вдруг стал слышать свое сердце — так в самолете вдруг опять начинаешь слышать пропеллер, сбавивший обороты. Он положил на стол постылую шварму и очень спокойно и очень тщательно вытер руки, губы и подбородок. Встал из-за стола, вышел из заведения. Машинально свернул вправо, на тротуар вдоль шоссе, чтобы постоять и покурить. Тротуар был узкий, народ шел по нему и то и дело натыкался на Сашу. С полминуты он постоял, не сразу сообразив, что выбрал не самое удачное место. Вернулся назад, к выходу из шварменной, пошел дальше, на большую улицу. Там он никому не мешал. Стоял и курил.

Какая-то проститутка. Которая его более чем не обнадежила. Идиотизм…

Но узел невменяемости затягивался туже и туже. Он знал, что вечером пойдет к ней.

Саша сидел на бардачном диване, среди зеленых стен. Он ждал Марьяну. Перед этим кассир с когда-то смуглым, а теперь серым лицом, с широким бледным шрамом от угла рта до уха, напоминавший засохший потек зубной пасты, сказал ему, что Марьяны нет, но она должна скоро подойти. Саша спросил: можно ли подождать здесь, и кассир в ответ улыбнулся пикантно-снисходительно-поощрительно. Саша сидел на диване, как сидят на табурете, и ждал. На смежном диване, что под зеркалом, сидела проститутка, для проститутки одетая неожиданно строго, оголенная не больше, чем это принято летом, с тяжелым взглядом черных красивых глаз на тяжелом красивом лице, с волосами, устроенными в виде черных ямайских змей. Она сидела, положив ногу на ногу, и курила. Больше в комнате никого не было. Все молчали. От темно-зеленых стен в комнате было еще темнее.

Проститутка на другом диване повернулась спиной к нему, немного повозилась в углу. Заиграла музыка.

Ветер с моря дул, ветер с моря дул,
Нагонял беду, нагонял беду…

Наверху послышались неторопливо цокающие шаги. Уже по характеру цоканья, по его размеренной неторопливости Саша понял, что это не Марьяна. Скрипенье коричневой лестницы. Спустилась какая-то крупная, пухлая, бледно-розовая. Процокала к ямайке, уселась рядом, закурила. Ямайка коротко спросила что-то у нее, а та, словно только ждала повода, стала о чем-то рассказывать, сдержанно-негодующе, но как будто вместе с тем и оправдываясь. Слов сквозь музыку было почти не разобрать. Один раз Саша расслышал: «Говорит: принеси мне три стакана водки. Как я ему принесу три стакана водки?!» Ямайка вроде бы урезонивала эту пухлую, презрительно кривя рот, — не по отношению к пухлой, а по отношению к кому-то третьему. Саша машинально прислушивался. Потом — обыкновенный русско-израильский разговор, что-то о квартире, о садике, о банке. Как у сослуживиц Саши.

Что ж, люди работают, как везде. «Проблемы». Слушая этих двоих, можно было равно удивляться и тому, что они стали проститутками, и тому, почему все до сих пор не проститутки.