Шлюха

Он резко открыл глаза. Так он всегда просыпался с похмелья; резкой, мучительной судорогой его неожиданно вырывало, выкорчевывало из сна. Сильно стучало сердце. Он лежал в постели, приходя в себя после пьяного удушливого сна. Было томительно тихо, как на тихом часу в больнице. Там, снаружи, день, наверное, как раз достиг своего апогея. Болела голова, но, в общем, было терпимо. Ловко это он вчера сделал, что съел аж цельную курицу. Он повернулся, почему-то было трудно двигать ногами. Взглянул вниз (простыня была откинута), оказалось, что обе ноги у него вдеты в одну дырку, штанину, так сказать, трусов. Он сразу вспомнил вчерашнее. Оценил и свою похмельную голову, и две ноги в одной трусине. Что ж, погулял. Снял трусы и опять их надел, на этот раз как положено. Содержимое трусов не пострадало. Сами трусы тоже. Хорошо делают — и то, и другое.

Тихо. Слышно только собственное сопенье да подергивание тараканьего уса на остановившихся часах. Он так и лежал, не двигаясь, забывая даже моргать. Резко хлопнуло, почти выстрелило. Это один из валяющихся на полу пузырей избавился от вмятины.

Он нашарил ногами шлепанцы и зашаркал на кухню, к холодильнику, на ходу разминая ноги. Попить ничего в холодильнике не было. В холодильнике было заморожено два пузыря грейпфрутовой воды. Он достал один; большая часть воды замерзла, желтый ледяной цилиндр ерзал в пузыре, пока он наливал то, что осталось. Пил маленькими аккуратными глоточками едкую воду. Во рту делались мурашки. Выставил оба пузыря на стол, оттаивать. Включил греться воду для душа. Мельком увидел телефонный счет на кухонном столе — чер-р-т! — но тут же вспомнил, что недавно заплатил по нему. Посмотрел на телефон. Никто ему сейчас не был нужен. В душе смотрел в зеркало на свои маленькие, красноватые с похмелья глазки, на вспухшее квашней белое лицо, на успевшую прорасти за ночь редкую щетину — мак в тесте. Потом долго стоял под душем, массируя голову душевыми струями, водяным фаршем из водяной мясорубки.

Наконец Саша выполз на свет божий из своего низкоразрядного хосписа для одного. Все что угодно, только бы не оставаться здесь.

В слегка подпорченном облаками небе солнце купалось, радуясь, как дитя, и все светило и светило, не соображая, что делает. На миг Саше вдруг почудилось, что от жара воздух потрескивает, как сосна. Сразу много автомобильного шума, еще не успевшего стать привычно городским. Как бурлак, он повлачился вверх по улице. Зачем-то посмотрел на небо и не мог не удивиться, насколько оно чуждо всему, что внизу. Здесь бетон разной степени серости и не плавящийся в этих местах асфальт, из-за чего нет пластилинового ощущения подплывшего на жаре дорожного покрытия. Все серое, прямоугольное, угластое. Прямоугольные дома, прямоугольные открытые двери в лавчонках, прямоугольные окна, прямоугольные вывески. Вывески, правда, цветные, не серые. Улица, спускающаяся направо, бетонные коробки громоздятся все теснее по ходу ее; на крышах путаница антенн и солнечных обогревателей — что-то некстати корабельное, какие-то мачты, ванты, металлически отсвечивающие на солнце. Он равномерно брел вверх, потея, иногда размазывая ладонью волосы на груди.

Мимо прошествовала какая-то тетушка Хлоя в красном цветастом платье, с очень серьезным, даже набожным выражением гуталинного лица. Что-то из «Хижины дяди Тома».