Шесть зимних ночей

Я словно выпала из танца в сугроб. Воспоминания теснились и лезли ко мне. А голос – противный знакомый голос – говорил мне что-то.

– Ты обрекаешь их всех вечно танцевать. Они уже страдают от сотен лет танца. И ты готова оставить их так? – вылавливала я слова.

– Хочешь сказать, что я должна пожертвовать собой, чтобы все остальные жили? – отвечала на автомате.

– Да, тебе надо исправить свою ошибку.

– Но я не хочу.

Я даже не помню, какую ошибку. Не хочу ее вспоминать.

– Тогда все погрузится во мрак.

– Это не моя ошибка, я не виновата! – Все-таки память мне не подруга. Я вспомнила разбитую щепу.

– Увы, ты виновата, – голос был непреклонен и говорил неприятные вещи.

– Я не буду никого спасать, я уже пыталась, у меня не получилось.

– Что же, твое право. Однажды ты поймешь, что ошибалась, но будет поздно.

Я фыркнула. А потом попыталась вспомнить, что случилось после того, как я размазала уголек по промерзшему полу. Но мысли путались, в памяти остался лишь этот зал. Неужели солнце на самом деле не встало и мир покрыло белое?

Звякнул колокольчик на входной двери, ветер остудил домашние тапочки и качнул на елке белый шарик с еле тлеющим внутри огоньком.

– А когда мы выпустим сестру? – Мята каждый год задавала этот вопрос, надеясь, что однажды та вернется за семейный стол.

– К сожалению, уже никогда, – тихо проговорил дед, касаясь пальцем холодной стенки шарика. – Она решила остаться там навсегда.

– Жаль, я надеялась, что она поняла правила, – девочка поправила на столе свечу в красивом подсвечнике. Золотистый воск стекал на скатерть, но не оставался на ткани, а исчезал в легком сиянии.

– Может, и поняла, но не приняла, – вздохнул дед.

За окном искрился белый снег, Колесо готовилось к своему следующему повороту.

Шарик раскачивался на елке, его стенки то запотевали, то становились прозрачными, как речная горная вода.

Мать не ушла сама.

Я хорошо помнила тот вечер. Мята опять носилась вокруг елки, предвкушала сначала ревущее пламя, а потом визит соседа с угольком. Втайне надеялась, что, может, в этот раз уголек будет у них. Дед опять ругался, что невозможно быть такими беспечными, когда мы не сделали что-то важное для подготовки к самой длинной ночи. Что именно, я уже не помню, потому что это на самом деле было неважно. И мать тогда в сердцах выкрикнула, что рада была бы не нести эту ответственность. Но выбора нет. Уйти она не может. Дед очень разозлился на эти слова. И они с мамой очень долго ругались.

А я слушала их и нашла решение, которое поможет всем.

– Дед, ты знаешь, что случилось с мамой? – Мята сидела за столом и крутила в руках прозрачный стеклянный шарик.

Дед молчал. Только грустно смотрел на шарик в руках внучки.

– Ты знаешь, – Мята подняла глаза на деда. – Ты знаешь, что будет, когда уголек окажется у нас. И когда его коснется Мелисса. Это больно предлагать, но…

Мята подняла елочную игрушку и протянула деду. Тот молча взял шарик и тяжело вздохнул. Другого выбора у них просто не было.

– Когда она успела так измениться?

– Она всегда такой была, – горько заметила Мята.

– Детка, что такое? – накинув куртку, мама вышла на улицу, чтобы вытрясти половик. Я пошла следом.

Я придумала, как можно ей помочь и уйти отсюда. Как избавиться от ответственности за то, что нам не нужно.

– Мама, легенды врут. Нам не надо каждый год заниматься этой ерундой, мы можем просто уехать.

– Я не понимаю, – она перестала трясти половик и хмуро посмотрела на меня.

– Нам ведь не обязательно это все делать, – гнула я свое.

– Иди в дом, замерзнешь, – отрезала мама и продолжила вытряхивать половик.

– Ты знаешь, что мне это не грозит – упрямо возразила я.

– Что с тобой не так?! – воскликнула мама. – Почему все дети как дети, а ты вечно идешь наперекор? В кого ты такая?

Я молчала.

– Иди в дом!

– Нет.

– Мелисса, иди в дом, не хватало еще тебе заболеть в главную ночь в году.

– Я придумала, как тебя освободить.

– Что?

Крик, громкий, высокий, разрезал сугробы вокруг и вспорол тяжелые облака. Но никто его не услышал, кроме двух человек. Меня и мамы, которая хотела уйти, но боялась это сделать. Я смотрела, как она осыпается снегом. А мама с ужасом пыталась собрать себя обратно, но руки не слушались, они разваливались, как снежный шарик на морозе: не слипались обратно мелкие снежинки. Сверху, медленно кружась, падали новые. Они ложились на мамины волосы и смешивались с ними.

– Ты станешь снегом, – тихо напевала я, – свободным снегом.

Она посмотрела на меня, но уже ничего не могла сказать. Вместо тела был просто снег, из глаза выпала маленькая льдинка, и мама осела на дорожку небольшим сугробом. Я не помню, что тогда ощущала. С интересом смотрела на снег, который падал сверху и засыпал ее.

– Почему ты на улице? – дед вышел на крыльцо. – А мама где? Заходи, а то замёрзнешь.

– Мама куда-то ушла, – ответила я.

Дед нахмурился. Он долго не догадывался, что случилось на самом деле, потому что тогда никто не знал, что я так могу. А огонь словно почувствовал и исчез из всех каминов разом, чем изрядно напугал соседей.