Шеломянь

Облик зимнего лагеря лукоморцев был перенят у русских приграничных крепостей, хотя степные привычки давали себя знать. Традиционная связка громадных шестиколесных кибиток-веж надежности ради опоясывалась высоким валом с частоколом наверху. Внутри лагеря стояли добротно построенные дома, перемежаемые жилыми землянками и амбарами, улицы между ними претендовали на прямоту, только это не всегда получалось. В центре лагеря свободной от застройки осталась рыночная площадь, ограниченная с двух сторон небольшим каменным храмом бога Тэнгри и приземистым, под стать хозяину, домом Кобяка. Но сам хан по старинке предпочитал юрту, стоявшую на внешней от вала стороне, считая, что там и воздух здоровее, и еда вкуснее. Деревянный дом обживался вынужденно, когда зимой войлок юрты уже не спасал от морозов. Но в одном Кобяк был непреклонен: мебель в доме отсутствовала, как недостойная воина.

От пытаемого огнем куска кабанятины пошел сладковатый запах, и Кобяк невольно сглотнул мгновенно выступившую слюну.

Кобяк не выдержал и вцепился зубами в полупрожаренный окорок, по-собачьи поскуливая, когда губам и языку становилось особенно горячо. Но насладиться нежданным трофеем хану было не суждено.

Откинув полог входа, в юрту вошли два телохранителя, добродушно пиная перед собой худого смуглолицего человека, заросшего по самые глаза бородой. Одет человек был в вывернутый мехом наружу полушубок, утепленные штаны и подбитые мехом сапоги; выступивший на висках пот говорил, что одежда явно не успевала за сменой времен года.

— Он просит встречи, великий хан, — сообщили телохранители, коленом под зад направляя посетителя прямиком в огонь очага. — Говорит, важное дело.

— Ты кто? — вяло полюбопытствовал хан, знаком отпуская охрану. — Как зовут?

— Я купец. Зовут меня Абдул Аль-Хазред, почтеннейший, — представился смуглолицый, сгибаясь в поклоне.

— Ну?.. — оголодавший Кобяк не был расположен к долгому разговору.

— Я послан от арабских купцов, — суетливо сплетая и расплетая пальцы, доложил Аль-Хазред. — Мы надеемся, что наше предложение принесет вам, великий хан, большую выгоду…

Аль-Хазред замолчал, ожидая, видимо, взрыва восторга, но в ответ услышал уже привычное:

— Ну?..

— В Суроже, — зачастил Аль-Хазред, придвигаясь к Кобяку, — опустели рынки рабов. Цены растут, но спрос все равно не удовлетворяется. Вся надежда на вас, великий хан. Мы слышали о вашем успехе в войне с берендеями…

— Презренными берендеями, — поправил Кобяк.

— Презренными берендеями, — часто кланяясь, повторил купец. — И мы хотели бы, если на то будет милость Аллаха и ваша милость, купить всех пленников, которых вы привели из столь победоносного похода.

Хан зачавкал еще громче, всем своим видом выражая уверенность в том, что иначе и быть не могло.

— За ценой мы не постоим, — горячо шептал на ухо Кобяку Абдул Аль-Хазред. — По желанию великого хана мы заплатим золотом, а будь на то повеление, поменяем этих жалких рабов на драгоценные камни и шелка.

— Сколько же потом вы, арабы, заработаете на рынках своего халифата?

— Как же без прибылей, — засмущался Абдул Аль-Хазред. — За деньги — товар, за товар — другие деньги, чуть побольше, — рассуждал он, опередив на несколько веков некоего иудейского мыслителя.

— Ну-у… — задумчиво протянул Кобяк, водя в воздухе обглоданным окороком, словно уже подписывая невидимый договор. — Это надо обдумать…

Для Кобяка мышление было невозможно без насыщения, поэтому телохранители сноровисто заставили ковер перед вытянутыми ногами хана кувшинами с вином и чашами с кумысом. Именно за кумыс и принялся Абдул Аль-Хазред, пояснив, что пророк запретил правоверным пить вино, а вот про кобылье молоко в Коране ничего не говорится.

Кобяк ел и пил за четверых, успевая при этом подпихивать ногой арабскому купцу все новые и новые чаши кумыса. Вскоре на лице Аль-Хазреда появилось бессмысленно-счастливое выражение, свойственное только сумасшедшим, влюбленным или сильно пьяным, которые, как утверждали мудрецы из разных стран, тоже утрачивали на время разум.

Разумный человек не может быть счастливым, а в многие знание, как известно, многие печали, поэтому пей, араб, и забудь хоть на миг о прибылях и обманах!

Почти одновременно на застланный коврами пол юрты упали гладко обглоданная Кобяком кабанья кость, ни кусочка мяса с которой так и не досталось Аль-Хазреду, и сам купец, оказавшийся, благодаря кумысу, в саду среди райских гурий, на которых из одежды были только привязанные к шее таблички с ценой и перечнем умений, без которых товар не примут на рынки Багдада и Басры.

— Утомился, — жалостливо сказал Кобяк и, взяв араба за ноги, оттащил его в темный угол юрты — чтобы не мешался.

И снова откинулся полог, и снова телохранители Кобяка дружелюбными пинками сопроводили гостя к ханскому угощению.

— На запах идут, что ли? — предположил Кобяк, разглядывая богатые одежды вошедшего. — Ты кто?

Знакомился Кобяк на редкость однообразно.

— Я боярин князя Всеволода Юрьевича Суздальского, именем Борис Глебович, — заявил гость, едва склонив голову. — Разговор есть, хан!