Шейх и звездочет

Семен Васильевич решил прожить свой остаток чисто, праведно во искупление всех волей-неволей совершенных некогда грехов своих. А были ли они? Профессор, естественно, не верил в бога, но библию чтил и из притчей Соломоновых, между прочим, помнил такую вещь: все пути-дороги человека чисты в его собственных глазах — во как! Но господь-то не лыком шит, он взвешивает душу, добавляет Соломон. А на душе Семена Васильевича в течение долгого времени, уже на протяжении не одного десятка лет, было беспокойно, муторно, не на месте она у него была от какой-то тяжести. «Грехи, грехи скопились, — говорил себе профессор, — они душу камнем тянут». Он говорил «тянут», а не «давят», как принято говорить, потому что душу свою он представлял наподобие зыбки, наподобие невода, в который попал тот камень, оброс известкой, ракушками, другими прочими твердокаменными цыпками-болячками и неудержимо тянет на дно. И чтобы все судно не перевернулось и не погибло, надо было от камня освободиться во что бы то ни стало. И вот он, порядком посомневавшись в правильности само собою вымучившегося шага, наконец откинул все сомнения и пошел к тому единственному, кто, по его мнению, нет — убеждению, мог облегчить его участь еще на этом свете.

А тот и не ведал ни о какой греховности друга. Или делал вид. Нет, лицемерить Николенька не умел, он обрадовался его приходу и зла на него никогда не держал. И за Танечку Родимцеву в том числе тоже. Полуседой Николенька признался, что, да, любил Родимцеву, но он ни секунды не ощущал в себе готовности к семейной жизни, к самопожертвованию ради любви, не представлял себе замену платонического чувства физиологическим, смену мира идей, науки и поэзии миром быта. Но это заявление не удовлетворило Семена Васильевича, и он вывернул душу наизнанку, рассказал о своем малодушии на посту члена правления университета, когда студента Новикова, одного из способнейших в вузе, исключали за «малоуспеваемость» и затем, исключив, на протяжении многих лет шельмовали, не восстанавливая в законных правах.

— Но тебя в университете уже не было, когда не восстанавливали-то... — заступился Новиков за студента Сему перед профессором Семеном Васильевичем.

— Зато когда исключали, был. И при голосовании воздержался. Вы с Таней думали, что я пропустил заседание правления по болезни, а я присутствовал. Присутствовал по личной просьбе ректора и воздержался.

— Не голосовал же с большинством «за». И потом, Сема, твой голос определенно ничего не решал. Уж Тарутин, насколько влиятельная в университете личность, уж Покровский, Яковлев не смогли... Там, я так себе представляю, были включены какие-то дьявольские силы, не подвластные ни разуму человеческому, ни логике. Так что не терзай себя тем, в чем ты не виноват. Я-то думал, это я где-то в чем-то накуролесил. И на письма мои не ответил из Ленинграда, и вернувшись, не зашел.

Но Семен Васильевич не в оправдании нуждался, душа его жаждала прощения, отпущения грехов алкала душа его, и разговор раз за разом возвращался в исходную точку.

Одно и то же, каждый свое они продолжили говорить и по выходе из дому, и на подходе к Бригантине.

Несмотря на то, что мнения их насчет причин возникновения многолетней разобщенности не были приведены к общему знаменателю, на сердце Семена Васильевича снизошло великое .очищение, и он решил эту чистоту сохранить до конца дней своих. Не в святом бездействии, а творя добро для ближних. Во-первых, следовало разобраться в рукописи друга «Пушкин — декабрист», и если она имеет научную ценность, помочь опубликовать; во-вторых, надо было сходить к Родимцевой (она так и не вышла больше замуж) и привести ее к Николеньке с тем, чтобы вновь возобновить дружбу, реставрировать неразлучную троицу; в-третьих, пересмотреть все его рукописи — научные труды, романы, повести, стихи и отобрать для печати; в-четвертых, пятых... — пунктов большого миротворческого плана было достаточно.

В системе «новой жизни» намечалось изменение взаимоотношений в семье, на работе... Профессор, директор института, депутат, муж, отец, зять, сосед, житель города, а еще вроде и тесть, он должен был проникнуться бескорыстной заботой к людям, его окружающим, чуткостью к ним, тактом, вниманием, пусть и в ущерб собственным интересам, вразрез с личными симпатиями и антипатиями, настроениями и самочувствием.