Шейх и звездочет

Когда вернулся, дверь Николая Сергеевича была уже прикрытой, плотно прикрытой. Я не придал этому значения, но меня насторожил шорох в глубине кухни. Я спросил: кто там? Никто не ответил. Тогда я включил на нашей половине кухни свет. Но силы нашей лампочки хватало лишь до умывальника Шакировых, а дальше к парадной двери, опять полная тьма. Перед тем, как лечь спать, я поделился своими тревожными ощущениями с братом, который корпел за письменным столом над морем бумаг, испещренных химическими формулами. Родители за шкафом спали. Брат внимательно посмотрел на меня — не разыгрываю ли его, с пощелкиванием застоявшихся костяшек — было у него такое, с юности, — лениво разогнулся и вдруг, как тигр, в два стремительных, мягких прыжка выскочил на кухню. Я — следом. Брат щелкнул друг за другом всеми тремя выключателями, обошел нашу общую на четыре семьи кухмистерскую, заглянул к Николаю Сергеевичу: «Никого, где Сергеич-то бродит?» Потрогал тяжелый висячий замок на двери заваленного хламом «парадного подъезда» и спустил мне в лоб средней силы, незлой шелобан: спать надо вовремя ложиться, меньше всякое мерещиться будет.

Шаих и Николай Сергеевич вернулись вместе. Но я с постели больше не вставал.

Брат из-под настольной лампы сказал на голоса:

— Живет наш ученый сосед при коммунизме, ходит, дверей не запирает, а у самого всякой всячины полно.

И ушел с головой в свое. Перечеркнул там что-то у себя, скомкал лист, бросил на пол, положил перед собой новый.

Часть третья

Глава одиннадцатая

45. У постели больного

К весне заболел Киям Ахметович. Слабость навалилась, одолели головокружения, сердце в груди то, как заячий хвост в стужу, трепетало, то замирало, будто насовсем. Как ни крепился — слег Киям-абы, и объявил, что больше не встанет, помрет, что силы его тают с поспешностью мартовского снега.

Март в том году выдался резвый. Алмалы неудержимо двинулась талыми водами, как бурный, сторуслый Янцзы, о котором я в один из тех дней вяло ответствовал на уроке географии. Плавал, короче, глядя на весну за окном, и схлопотал безусловную «пару». И имя ее, географички нашей, уже старой, тяжело передвигавшейся женщины, помню — Валентина Оттовна. Она сказала мне огорченно, а может, с сожалением о своих былых учениках и годах своих безвозвратно минувших: «А брат твой географию знал...» Я ответил: «Он и сейчас знает». И сел на место у окна рядом с Шаихом. Мы сидели с ним вместе. Вместе и с уроков сбегали. После географии мы собирались к Кияму-абы.

Вновь наши лохматые затылки грело теплое солнышко, и вновь мальчишки бежали за бумажными корабликами вдоль улицы, оглашая округу непрерывным щебетом. Урок тянулся бесконечно долго. Понедельник...

Около больного почти круглосуточно находилась его дочь — Роза Киямовна. Ее подменяла Юлька.

Юлька вдруг обнаружила незаурядные качества нянечки-сиделки. Беда вот только, по-татарски плохо понимала. Киям-абы, впадая от убыли сил в крайнюю немощность и беспамятство, бормотал — и то еле слышно — на родном языке. «Пить хочу», «дай то», «достань это» — она еще разумела, но когда дед начинал делиться какими-то сокровенными мыслями, вспоминать что-то из своей нелегкой жизни, терялась, чувствовала себя не в своей тарелке. Юлька понимала, что непониманием своим она доставляет больному дополнительные муки и от сознания этого мучилась еще больше.

Раз, при просветлении, когда словно бы выцветшие, полинявшие за время болезни зрачки деда почернели вновь и блеснули осмысленным вниманием, Юлька взяла его холодную, похудевшую руку в свои теплые ладони и, потирая, точно тот с мороза, и она может разогнать останавливающуюся в старых жилах кровь, сказала:

— Дау-ати[14], когда выздоровеешь, обязательно научишь меня говорить по-татарски. Договорились?

— Якши[15], — отозвался он, — ради такого обязательно выздоровею. — Он даже улыбнулся, но глаза, несмотря на обнадеживающую живинку в них, остались неподвижными.

Дважды навещал больного деда внук Саша. Александр расспрашивал больного о здоровье, а тот, борясь со слабостью, выведывал у внука о его семейной жизни. Киям-абы подозревал, что у Александра с Раинькой не все так хорошо, как это хочет изобразить в полуответах, полукивках юный мужчина с изящными пушистыми усиками под носом. Саша уклонялся, уклонялся от прямых ответов, уводил в сторону, отшучивался, да под конец второго посещения черт дернул за язык, и он выложил почти все без утайки.

— Надоел я ей. Так прямо и говорит: надоел, салага, неинтересно, скучно мне с тобой. Женщина, говорит, любит подчиняться, любит бояться, трепетать, силу любит, а ты что?! То есть — я.

— Побей, она и будет бояться.

— Я серьезно, а ты!

— И я серьезно. Надо же, а-а?! Любовь — это рабство, а?

— Может, перебесится — поймет? Ведь любила...

— На стебле крапивы, улым[16], мак не расцветет. — Киям Ахметович приподнялся на локте. — Возвращайся. Женщине все можно позволять, только не унижать себя.

— Я люблю ее, вот в чем дело, — тихо сказал Пичуга, нервно пригладив светлую поросль усов. — Без нее хоть в петлю.