Шейх и звездочет

— Ветер сорви с губ такие слова! — порывисто вздохнул Киям-абы.

Чуяло сердце старика, чуяло, что дела внука на любовном фронте обстоят не лучшим образом. Конечно, как же так, сколько уж вместе с этой Раинькой, а она ни разу ни к себе не пригласила, ни сама не появилась. Почему внук навещает больного деда один, без нее? Что за отношение к любимому человеку? Что за отношение к его родителям? Вопросов много, ответ один... И ответ этот стал ясен ему по сути дела до Сашиного признания. Игрушкой был он в ее руках, красивой, новой, привлекательной. Но вот натешилась и бросила.

— А как футбол?

— Оставил.

— Учеба?

— Без стипендии.

Киям-абы опустил голову на подушку, смежил веки. Ему опять стало плохо. Как ушел Саша, он не заметил.

Заходил к Кияму-абы никогда ни к кому не заходивший Николай Сергеевич. Ученый сидел у постели больного и сокрушался по поводу неопределенности диагноза.

— Что же это за неопознанная болезнь такая? А врачи что? Почему на серьезное обследование в стационар не положат?

— Лучше дома умереть, — отвечал Киям-абы.

Николай Сергеевич всплескивал руками, втягивал голову в плечи:

— О-ё-ёй, какие настроения! Нельзя так, нельзя! У нас с вами, Киям Ахметович, еще на земле дел непочатый край. А смерть... Смерть — это самая большая несправедливость. И потворствовать ей нам не к лицу. Как самочувствие сейчас?

Когда был здоров и в отличном расположении духа, на подобные вопросы (как жизнь? Как дела?) Киям-абы обыкновенно отвечал: «Ужасно...» И добавлял: «...хорошо!» Или: «Сил нет терпеть... это счастье!»

Но в марте шестьдесят второго года ему было не до шуток.

— Плохо, плохо, — отвечал он Николаю Сергеевичу. — Беспрестанно мутит, кушать ничего не могу, аппетит пропал совсем.

— Лимончик поешьте, я тут принес килограммчик.

— Рахмат, спасибо, не помогает. — И вдруг: — Я прочитал ваш «Эликсир молодости». Страшно долгожителем жить, страшно, не дай бох-х!

— Дело в том, что надо всем долго жить, тогда не будет страшно.

Мы с Шаихом наведывали Кияма-абы часто. И приходили к нему не за тем, чтобы поскорее сбежать. Однажды солнечным мартовским днем после урока географии сидели у него особенно долго. Починили ему его «Балтику», послушали концерт по заявкам радиослушателей. Розы Киямовны дома не было, ушла в аптеку и по магазинам, за хозяйку осталась Юлька.

Больной чувствовал себя «ужасно хорошо», смог даже с постели на стул перебраться. В полосатой (по моде тех лет) пижаме, под свалявшимся, седым от корней (давно не красился) снопом волос, он походил на кого угодно, но только не на артиста оригинального жанра, только не на художника и уж ни в коей мере — на бойца кавалерийского корпуса Доватора. Но на внешность его мы — демонстративно никакого внимания. Шаих у приемника (починил, а оторваться-таки не может, что-то подвинчивает, подкручивает). Я у Юльки замом по хозчасти. Основная наша задача: между прочим, между зримым делом потихоньку, исподволь насыщать атмосферу дома жизнестойким духом, отвлекать больного от пасмурных мыслей.

На подоконнике цветут чайные розы. Из «Балтики» льет свои тихие мелодии курай. За окном гремят по жестяному карнизу, утробно воркуют сизари. Они в эту минуту заметнее всего.

Юлька, глядя на них через тюлевую занавеску:

— Все-таки это свободные птицы, а твои, хоть и красивые, Шаих, а невольники.

— Почему невольники? — возражает Шаих. — Я их выпускаю, они сами возвращаются.

— На готовенький корм.

— Готовенький корм готовить надо, — подает голос Киям-абы. — Несколько лет назад принесла котенка, а кормить, песок за ним менять пришлось мне. — Он увидел себя в зеркале, поправил шевелюру. — Шаих, а зимой ты выпускаешь их?

— Конечно, Киям-абы, без лёта голуби мигом в кур превращаются — жиреют. Каждый день гоняю.

Мы и виду не подаем, что страшно довольны искоркой интереса больного к постороннему от его болезни разговору.

Взгляд Кияма-абы падает на чеканку, сиротливо стоящую в углу у стола- верстака. Где была прервана работа над ней, там и осталась. Мы тоже устремляем взгляды на его долгоусердный труд. Металл другой, не тот, что дал Шаих. Тот испорчен, пошел на черновик. Да и сама картина уже иная. Кроме голубятни, Алмалы, родного города с кремлем, реками, озерами, каналами, кроме всего земного шара, над голубями и голубятником теперь появились Лебедь, Дракон, Медведица, Лев — созвездия, к которым, как бы продолжая полет голубиной стаи, устремились многомачтовые фантастические корабли. И тут влияние Николая Сергеевича. Но мы об этом не заикаемся.

— Не смогу доделать, — вздыхает Киям-абы.

— А мне показалось, она уже готова, — говорит Шаих, подходя к чеканке.

— Нет, не успею, — повторяет Киям-абы.

Мы переглядываемся: опять он...

Киям-абы тянется к приемнику, выключает его.

— Шаих, родной, спой, пожалуйста, «Кара-урман».

Молвит это он на родном языке, просительно сложив руки на груди.

«Вы же не можете эту песню слушать», — хочу я сказать, держа в памяти рассказ о гибели его отца в зимнем лесу, но придерживаю язык.