Шахта

И кончают с собой они тоже чаще.

Позвоночник Эдгара был прямой как шомпол. Его осанка являлась дополнительным бонусом к статусу ветерана. На нем были высоко посаженные брюки с ремнем, в которые он заправил чистую накрахмаленную рубашку. На ногах – тапочки, но с чистыми носками. Он развивал в себе педантичность. Неуклюжие престарелые люди – довольно частое зрелище. Отсюда распространенное мнение, что старость делает людей неряшливыми, забывчивыми и неопрятными. Каждое утро он брился опасной бритвой и ни разу не порезался. Каждый вечер полоскал и чистил свою вставную челюсть. В армии он научился чистить обувь до блеска и до сих пор помнил, как это делать. Эдгар ценил данный навык, потому что сейчас он казался немодным. Ничто не сравнится с обувью, начищенной до зеркального блеска. Единственный недостаток его гардероба заключался в том, что он был поношенным. Пенсии едва хватало, чтобы сводить концы с концами, даже при его бережливости. А рубашки и штаны в наши дни совсем некачественные. Он это видел. Ведь его зрение до сих пор было исключительным.

Утренние и вечерние ритуалы Эдгара стали длиннее, чтобы заполнить дополнительное время, которое появлялось при жизни в одиночестве. Вместо того, чтобы просто смотреть телевизор в ожидании пенсии или смерти, он занялся самоанализом. Пытался фокусироваться на окружающем мире, чтобы видеть общую картину. Ему удалось настроиться на сезонные ритмы здания, в котором он жил. Он слышал звуки, издаваемые строением. Различал запахи коридора и звуки, производимые кирпичной кладкой, которая сжималась зимой, расширялась летом и тихо потрескивала при контакте с первым весенним дождем.

Но в последнее время здание вело себя довольно странно.

Информация, которую он воспринимал органами чувств, казалась искаженной и несла скрытые данные, словно помехи от какого-то слишком далекого радиосигнала. Так он себя чувствовал, когда слишком быстро принимал лекарства или пил слишком много кофе – сводило челюсти, пульсировало в висках, а бесполезная бдительность раздражала его. Здание вело себя так, словно было на взводе. Испытывало тревогу. Или паранойю.

Может, паровое отопление испортилось и начало загрязнять воздух, отравляя жильцов, из-за чего те галлюцинировали. Только этим утром, пока его верный кофейник шипел и плевался, он заметил, что диван отодвинулся от южной стены примерно на пятнадцать сантиметров. Это был подержанный двухместный диван, но Эдгар, с журналами и с закусками, которые он ел, пока смотрел телевизор, помещался на нем вполне комфортно. Он поразмыслил над этой аномалией и пришел к выводу, что неуклюже с него встал. Потом заметил, что уродливая решетка парового радиатора, прикрученная к стальной пластине в полу шестью ржавыми болтами, отлитыми еще в Первую мировую, находилась на таком же расстоянии от стены. Это не диван отодвинулся от стены, а стена отъехала назад.

На южную стену Эдгар повесил одну-единственную фотографию в рамке – пожелтевший снимок Мэй Линн, сделанный в студии. Он лежал лицевой стороной вниз на участке пола, которого раньше не существовало. К счастью, тонкое стекло не разбилось. Эдгар поднял снимок, на мгновение придался воспоминаниям о своей первой лучшей жене и подошел к стене, чтобы вернуть его на место.

Гвоздь, на котором висела фотография, исчез. Как и дырка от гвоздя. Эдгар потратил девять лет на то, чтобы запомнить топографию некачественной покраски, намалеванной криворуким Фергусом на его стенах. Текстура стен задерживала грязь, пыль и жир в выпуклых разводах. Теперь эти разводы исчезли.

Словно здание забыло стену, потом вспомнило ее, но неверно.

Он почувствовал справедливый укор из-за своего возраста. Всю жизнь его забавляли высокомерные шутки над болезнью Альцгеймера и старческим слабоумием. Сейчас же они казались совсем несмешными. Он был старым и одиноким. Приложил столько усилий, чтобы сохранить достоинство, которое для него было очень важно. И теперь он его терял.

Обычный пожилой гражданин сделал бы свой возраст оружием и размахивал бы им перед ухмыляющимися лицами представителей молодого поколения. Но Эдгару это было совершенно неважно. Он наслаждался репутацией местного ворчуна. И полностью контролировал свой образ – боже, разве не в этом весь смысл? Ему было плевать на мнение потасканных и убогих квартиросъемщиков; для их удовольствия он играл роль, которую сам и придумал. Несомненно, они считали его старым пердуном с приветом. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. А последним всегда смеялся он.

На войне Эдгар понял, что лучший способ победить врага – принудить его к недооценке тебя. Какое ему дело до мнения кучки иммигрантов, наркоманов и бродяг, которых он видел во время той небольшой облавы?