Сфумато

— День днём. Но потом же ночь. Давай выпьем, — проговорил Иван Павлович и махом выпил полстакана коньяка, который, зная привычки друга, Давид Маркович налил ему на «посмаковать».

— Да что с тобой? — уже серьёзно спросил, всматриваясь в каменное лицо Ивана Павловича.

— А скажи мне, Давид, куда ты вчера пошёл от меня? — сухо спросил старый опер.

— Домой. Ты чего. Лида же позвонить должна была. Я тебе говорил.

— Позвонила? — с усмешкой спросил Иван Павлович.

— Нет. Зато приехала раньше. Утром рано. Очень порадовала, — снова улыбнулся Давид Маркович. — Да в чём дело, что ты темнишь?

— Утром? — глухо переспросил Иван Павлович.

— Утром, утром. Слушай, ты утомил загадками. Говори, — редактор начал сердиться по-настоящему.

Иван Павлович протянул ему сжатую ладонь и раскрыл её.

— Где ты его потерял? — показал он значок.

И замер. Значок Давида Марковича блестел на обычном месте — лацкане старого, но чистого и хорошо выглаженного пиджака, который висел на стуле за спиной друга и стал виден, когда Давид Маркович встал и нагнулся через стол, чтобы посмотреть на то, что ему протягивал Иван Павлович.

— Это не мой, это Лиды, — непонимающе заговорил Давид Маркович, — она же недавно получила такой. Гордилась очень. Утром жаловалась, что потеряла. Переживает сильно.

Иван Павлович встал.

— А теперь мы переживать будем. Наливай.

Глава 8 Время и пустота

Они дети, и они волнуются, подумала Виктория Марковна, смотря на Станислава и Машу, которые обедали сегодня у неё. Почти не говорят. Переживают. Станислав собран, это его обычное состояние — он всегда глубоко в себе, и понять, что он чувствует или чего не чувствует, может только тот, кто с ним давно и кого он подпустил к себе. Маша чувствует, это Виктория Марковна поняла давно. Оттого, что чувствует глухую и глубокую тревогу Станислава, Маша волнуется тоже. Но у неё это выше, не на поверхности, но заметнее: полоски тёмных бровей ближе друг к другу, чем обычно, между ними даже почти заметна вертикальная складка, карие глаза стали почти чёрными, взгляд временами замирает неподвижно на бесполезном объекте — Маша смотрит на него, но не видит.

Почти не говорят, отметила Виктория Марковна и вдруг поняла, что нарастающая пустота внутри не даёт говорить и ей.

Пришла мысль, что она никогда не была одна. В годы московской журналистско-тусовочной ажитации вокруг вились разные — молодые дарования и бездарности, какие-то приятные люди, сомнительные люди, выпивохи, что вечно звали порассуждать о сущем за модным вином, и ещё более модные тогда ЗОЖники, которые просто звали выпить: «Вот захотелось сегодня, иногда нужно расслабляться». Были активисты разных мастей, от уличных акционистов до «аналитиков протеста», как они себя называли, потому что каждый день что-то писали на публику и страшно переживали, когда их не замечали.

Все хотели её внимания, и это хотение становилось настойчивей и назойливей с ростом её значимости в мире медиа. Ей нравились и этот рост, и эта значимость, и суета вокруг, и необходимость реагировать моментально, почти не спать, и непреложная уверенность в том, что ночной звонок источника-силовика важнее распалённого любовника, на которого можно просто удивлённо посмотреть и попросить не издавать лишних звуков, вставая с кровати и отходя с телефоном у уха за сигаретой.

Всё закончилось разом. Все издания её круга — и «пятая колонна», и тщившиеся сохранить «нейтральность», а на самом деле судорожно пытающиеся удержаться на плаву, — и огромные богатые бюджетные холдинги — они в первую очередь, именно они — пошли под нож аудита и экспертной оценки специальной конвенциональной комиссии и не выжили.

Не нужны. Такое — не нужно. Мощности центральных медиа ушли в пользование рекомендованных Конвенцией холдингов. Европейцы, американцы и китайцы работали быстро и очень скоро запустили всё на свой лад. Бывшие потребители продукта вдруг ставших невостребованными Виктории Марковны, её друзей, оппонентов и врагов — «пропагандистов», как клеймила их она, растеклись по кластерам без мобильной связи и всемирной сети, но с местными газетами. Этих местных газетёнок оказалось вполне достаточно. Роптать пытались, фантомные боли ампутированного интернета какое-то время мучили, но новое правительство запустило специальное кластерное телевидение на основе анализа и мониторинга настроений, и мерное жевание стада продолжилось. Для жующих не поменялось ничего — одну жвачку отняли, другую дали, первая была со вкусами ярмарочными, вторая фастфудная, что по сути — одно.

Удивляло, почему стала не нужна она, именно она — Фельдман, которая была флагманом оппозиционной журналистики, столько лет и столько сил отдав, невзирая и не прогибаясь. Потом пришло понимание, что эта рефлексия накрыла всех, все думали, что спасутся именно они. Но в новой конструкции оказались свои центристы и консерваторы, свои либералы и радикалы всех мастей. Встроиться можно было только в кластерную журналистику, как это сейчас сделал Давид, но на такое она не пошла бы, если бы даже пришлось умереть прямо здесь и прямо сейчас.