Сфумато

Ей стало неспокойно. Кеша хоть и алкаш, но пополудни приходил всегда, виноватился, как пёс нашкодивший, и просил работу. И чтобы оправдаться, и чтобы на опохмел поздний наработать.

Зашёл Иван Павлович. Он закончил с расчётами и был доволен — это дело он не любил и радовался, что нашёл в себе на него силы.

— Где наш несознательный? Снова бессознательный? — весело спросил он продавщиц.

— Да что-то загулял, — прихлёбывая чай, ответила Агаша.

Иван Павлович разглядел, что она в синем халате.

— Сама сахар носишь?

— А то ж.

— Вот что за ретроград! — странно для этих мест выругался Иван Павлович — Давай мне одёжу рабочую.

— Да ладно, Палыч, я сама, не впервой же, — завозмущалась Агаша.

— Давай, — прервал он её.

Иван Павлович был силён. Носил он мешки быстро и размеренно, дышал ровно, не кряхтел, когда поднимал и не мучился одышкой, когда шёл обратно. Закончил он быстро.

— Пойти, что ли, поискать дурака? — спросил он у любовно смотрящей на него и ровно сложенные мешки Агашу.

— Надо. Не запил бы, — ответила она с искренней заботой.

Маршруты блудного грузчика были известны. Иван Павлович спросил у мужиков-трактористов в колхозных гаражах, подтвердил свои опасения и уверенно пошёл к Любке, несостоявшейся Кешиной подруге. Любка отправила его дальше. Было два пути — домой или в укрытие. По всем описаниям для дома он был слишком пьян — мамы стыдился и не пошёл бы. Для укрытия — тайной подсобки в школьной котельной, откуда Иван Павлович его пару раз вытаскивал, слишком поздно, день давно перешёл на вторую половину. В это время Иннокентий уже не спал. Но проверить следовало.

Старенькая дверь не была закрыта на наружную щеколду.

— Всё ясно, — пробормотал Иван Павлович и уверенно вошёл внутрь, щуря глаза и привыкая к тени.

Иннокентия не было. Иван Павлович огляделся, вздохнул и повернулся было к выходу, но остановился. Что-то не отпускало его, старого опера, пропахавшего носом в своё время сотни «мест происшествий», как это называлось в безликих протоколах. Что-то держало. Обернувшись, он остановил взгляд на мухах, что облачком жужжали над ворохом старых тряпок у стены. Подошёл. Ткнул кучу ногой. Всё понял. Присев, раскидал верхние тряпки. От Иннокентия ещё пахло алкоголем. Рот его был раскрыт, веки подняты. По губам и глазам ползали мухи, между ними уже начинали белеть пятна отложенных личинок.

Потом Иван Павлович увидел шею Иннокентия, выгнутую неестественно в месте перелома.

— Под утро тебя, сынок, под утро, — прошептал Иван Павлович, — что же ты такого здесь увидел, кто ж тебе этого не простил? Кто же страшный и сильный тебя так ударил?

Надо было бежать в школу и звонить в полицию. Его оперское время прошло, и Иван Павлович не рвался в него обратно. Но привычка взяла своё, и он оглядел полы, ветхий скарб и старый дощатый верстак у стены напротив трупа бывшего грузчика продлавки. Всё было затхло, ненужно и тускло. Лишь на верстаке, почти у стены, в свете, что бил в проём распахнутой двери, блестело что-то не отсюда. Что-то, что попало в это забытое место недавно. Иван Павлович подошёл, протянул руку и взял значок, медный и блестящий — такие носят дети. И спортсмены. А ещё ударники производства. На значке было мелко отштамповано: «Передовик печатного дела».

Иван Павлович остановился и глубоко вздохнул, затем сунул значок в карман и пошёл к школе. Дверь открыла пожилая сторожиха, посмотрела на него белесо, выслушала и пустила к телефону.

Полицейские приехали, осмотрели «место происшествия» привычно и быстро, покачали головой, оценивая перелом позвоночника, загрузили труп в подъехавший фургончик-труповоз, который они называли «Ландыш». Ивана Павловича допросили на ходу, сказали, что ещё вызовут, и уехали.

Вызывайте, подумал он. Вызывайте. Мне есть, что вам не сказать. И пошёл к Давиду в редакцию. Не торопясь. Надо было обдумать, как теперь быть.

По дороге он зашёл в лавку. Пока он сухо рассказывал, Ирка закрыла рот обеими своими белыми ладошками с тонкой кожей, под которой выделялись косточки и синие вены.

— Ужас, ужас, — шептала она.

А Агаша отвернулась, стирая слёзы.

— Хороший он был, — сказала она, успокоившись немного, — давай похороним по-человечески, Палыч.

Заведующий почти растрогался и чуть не забыл, куда собирался. Вспомнив, посуровел и направился в редакцию.

Жара спала. Наступал вечер, и Иван Павлович заторопился: Давида надо было успеть застать.

Но тот и не собирался уходить. Он сидел один, за своим столом, улыбающийся и довольный. Этот вид его, никак не вязавшийся с затхлой подсобкой в старой школьной котельной, мухами над ветошью, набросанной на труп, на минуту смутил Ивана Павловича.

— Что встал у двери, заходи, старый друг, — весело заговорил Давид Маркович, — коньяк будешь? Обладаю некоторым запасом. Хороший. Не Китай.

— Ты чего такой лучезарный? — справившись с собой, спросил Иван Павлович и сел на стул напротив стола редактора.

— Так день какой хороший, номер сдал, ты зашёл, коньяк имеется, — продолжал улыбаться Давид Маркович.