Северный Удел

От свечи щеки его сделались похожи на медовые персики, которых всегда полным-полно на ассамейских базарах. Такие, с уклоном в красноту. В глазах застыло ожидание.

– Бастель?

– Да-да, – я повернулся на носках, пытаясь разом ухватить всю размеченную кровью картину, – мне все же хотелось бы…

– Я понимаю.

Дядя Мувен оставил спинку стула и грузно пересек комнату. Высветилась дверная створка. Дядя оглянулся:

– Мы рядом.

Я промолчал.

Дядин силуэт, уменьшаясь и распространяя зарницы от удерживаемой в руке свечи, добрался до наружных дверей.

Свет мигнул и погас.

Я остался один, прислушиваясь к зыбкой тишине разгромленного крыла, к поскрипываниям перекрытий, шорохам сквозняков, мягким похлопываниям разодранной ткани, к едва доносящимся со двора звукам.

В чем-то Тимаков прав.

Наверное, я действительно похож на голема. Ни чувств, ни сантиментов. Все это растворено, спрятано где-то глубоко во мне, будто пережаты определенные жилки.

Я уже привык так. Я научен так.

Мальчик мой, говорил Огюм Терст, чувства – это такая опасная роскошь, что, обретая их, ты становишься почти всесилен. Да-да. Помолчав, он поднимал палец.

И добавлял: но очень уязвим.

Вспоминая отца, я почему-то вижу его взглядом Майтуса из ванны – высохшего и поседевшего раньше времени человека с ножом.

Родные черты, знакомые, из зеркала, глаза. А кровь – кровь не отзывается. И сердце молчит. И все же…

Я распустил жилки.

Отец не мог не оставить сообщения или хотя бы знака для меня. Он готовился, он должен был понимать…

Пол? Нет. Шкафы, стеллажи? Книги? Вряд ли годятся.

Я обошел вокруг выемки в ванне. Кровь светила со стен. Кровь…

Что можно сделать кровью, если знаешь, что твой сын будет здесь?

Жилками, как тонкими щупами, я рассыпался по мазкам, пятнам капель, завихрениям и линиям, отмечающим стену против окон.

Нет. Нет. Мертво. Опять ничего. Нет. И вдруг – слабый отзвук. Тонкая кривая пыхнула красно-белым, укусила ящеркой, опознав. И снова ничего.

Я захватил ниши под балконом и двинулся по стене дальше, а затем перескочил на соседнюю. Еще несколько кровяных мазков отозвались на касания.

Я вспотел, где-то внутри возникло противное липкое дрожание – синдром утомления. Как бы, Бастель, не свалиться снова.

Найдется ли у Репшина новая чудодейственная микстурка?

Свернув жилки, я сел на край выемки. Через анфиладу комнат эхом пронеслось цоканье копыт и увязло на грудах мусора.

Почудился мне там, снаружи, промельк конника или нет?

Я закрыл глаза. Отвлекись, Бастель, подумай. Если отец не убит, что с ним? Где он? Вряд ли в плену. Иначе нападения на меня бессмысленны.

Чистая кровь Кольваро – только у нас двоих.

Значит, он вне досягаемости. Значит, отсюда он смог бежать. Но как? Как можно исчезнуть из-под носа убийцы? Убийцы, который чувствует твою…

Я замер, не веря догадке.

О, Благодать! Или гуафр? Нет, отец, конечно же, ты не умер. Но и выбор твой…

Вновь распустив жилки, я нашел еще девять меток. Всего – пятнадцать. Последняя обнаружилась на перилах заваленной лестницы.

Все метки находились на разных высотах и были различны.

Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. «Ме». Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре – «тэин». И последние три опять «ме».

Ме ишма тэин ме.

Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».

И какой бы я ни был голем, но глаза мои иногда сами рождают слезы. Их немного – одна-две, но они есть.

«Я жив. Не ищи меня».

По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.

Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.

– Ну как, подумали? – спросил он, не оборачиваясь.

Я сел рядом:

– Он жив, Георгий.

Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.

– А я свое мочало – того…

Он махнул рукой в сторону кустов.

– Я вижу, – улыбнулся я.

– И что дальше?

– Спать. А завтра утром я попробую «повести нить». Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…

Плечо Тимакова легко толкнулось в мое:

– А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?

– Не откажусь, – сказал я.

Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.

Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.

Да и мы…

Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от семьи.

Есть ли кому о нем позаботиться?

* * *

Засыпал я долго.

В дреме моей отец опрокидывал столы и книги на фигуру в серой шинели, и они разлетались, ударяясь о стены и разламываясь в щепки.

Затем шипела виверна, а фигура ломала ей крыло.

Разбудил меня шум за дверью, незнакомый голос пьяно выкрикивал: «Я заблудился, господа! Заблудился!» – звенел опрокинутый на пол поднос, бумкали сапоги, хохотала женщина, что-то валилось, трещала ткань, затем все стихло.