Северный крест

Въ одной изъ залъ дворца, темно-красныхъ тоновъ (ихъ было столь много, что не грхъ было заблудиться, ибо чмъ, если не Лабиринтомъ представали он для всякаго входящаго въ чертогъ?), – между залами людей высшихъ (то былъ царь Имато, властитель par excellence, исконно – какъ и любой иной критскій царь – нарицаемый Сынъ Земли, и ближайшіе его царедворцы, среди коихъ состоялъ и Касато, врнйшій и первйшій изъ слугъ государевыхъ, по чину своему нарицаемый «Наливатель высшихъ питій», микенскій грекъ, стрлою – милостью иныхъ личныхъ своихъ качествъ – съ самыхъ низшихъ чиновъ за весьма недолгое время дослужившійся до чиновъ наивысшихъ) и людей низшихъ (то были рабы и рабствующіе свободные, претворявшіеся въ рабовъ – за невеликую мзду на невеликій срокъ) – сидлъ писецъ. Если можно было бы обратить вниманіе на то, чмъ онъ занимался, то мы увидали бы глиняную табличку, только недавно облиневанную, еще полувлажную – въ самый разъ, чтобы на ней писать и еще успть исправить возможную ошибку. Вдругъ писецъ вздрогнулъ и уронилъ табличку: та разбилась – несмотря на полувлажность – полувдребезги о – если не мраморный (какъ въ зал Имато), то всё же каменный – полъ. Иной писецъ (на дл ихъ было двое) посмотрлъ на разбившаго съ презрньемъ: вотъ уже третья табличка – пусть и не къ ряду, но за одинъ день – потеряна; немного ихъ осталось въ камышовой корзин, гд он хранились, готовыя къ письму. Онъ въ отличіе отъ перваго писца не возился съ табличками, а держалъ въ рук одну изъ печатей кносскаго дворца – со столь богатыми и подробно и искусно вырисованными сюжетами критской жизни, что, кажется, взгляни на нихъ – и поймешь Критъ, даже не бывавъ тамъ: бросится Критъ въ сердце. Онъ вскрикнулъ – и вскрикнулъ съ грубостью, вовсе не дух того времени и не въ дух нравовъ дворца:

– Крыса дворцовая! Я для чего тебя возвысилъ, песья ты душа. Ишь, съ глиной не справляется – на шкур ввкъ писать не будешь: не доврю.

– Помилуй, отче! – отвтилъ писецъ помоложе, а про себя подумалъ: «Экій грубіянъ, такого грубіяна и среди брадатыхъ рдко сыщешь – не то, что среди чиновниковъ, тмъ паче средь знатныхъ. Экъ повезло мн съ эдакимъ соработничкомъ!».

– Удалю отъ службы, ежели…Какъ, бишь, тебя? Запамятовалъ, – громогласно испросилъ его тотъ, что постарше. – Пишущій ты скотъ, живе, живе, говорю, неси табличку! Но гляди у меня: еще разъ разобьешь… Ладно: Конелюбъ-то сегодня не въ дух.

– Кто? – и тутъ носъ боле младого удлинился.

– Какъ кто? Тьфу на тебя! Ты, Малой, не слыхалъ дворцовой шутки недавней? Имато Благобыкій! – оглядываясь сказалъ тотъ, что съ презрньемъ посмотрлъ на писца – чего съ дурака взять – не выдастъ.

– Править всей державой – дло тяжкое, трудъ великій; не то что нашъ: мы люди маленькіе, потому и трудъ нашъ маленькій. Оттого и не въ дух. Всё же нсколько непочтительно звать Его «Конелюбомъ».

– Свои люди: имемъ право звать Самого – "Конелюбомъ": за глаза, мы вдь не безумцы. Скажешь такъ – и легче на душ. Не вдаю отчего, но легче.

– Черни свойственно бранить господъ: когда господа не слышатъ, – отвтилъ Малой.

– Мы не обычная чернь: мы люди дворцовые. Народъ – дуракъ. Мы – зми, а народъ – голубь. А ты тломъ – змя, а главою – голубь. Ты, Малой, сколько не работаешь писцомъ у насъ, умне не становишься и обычаевъ не перенимаешь. Я для чего теб помогаю, песья ты душа. Чинопочитаніе – добродтель врнйшая: помни о семъ.

– Ужели почитаешь себя боле правымъ?

– Разумется, – съ достоинствомъ человка дворцоваго отвтствовалъ писецъ.

– А я почитаю себя боле правымъ. И вотъ отчего…Во-первыхъ… – сказалъ Малой, опустивъ по своему обыкновенію глаза долу.

– Никому нтъ дла до того, боле ты правъ или мене. Запомни: во Дворц любой изъ челяди могъ быть хоть бы и трижды правъ и честенъ, но ежели Имато и Касато (да живутъ они вчно!) считаютъ инако, нкій кто-то трижды неправъ и нечестенъ, и плохи дла его. Называй его "Конелюбомъ" – да хоть "Конекрадомъ", но ежли онъ близъ насъ, то всё свершается по желаньямъ его; если ты мужъ, а онъ говоритъ, что два, то ты два, а не мужъ! Или же: буде ты дуренъ или глупъ, а онъ разуметъ инако, то ты не дуренъ и не глупъ! Слово его, вгзгядъ, даже самое чувство – всеверховны! Вотъ и тебя, Малой, господа давно взяли, письму обучили, чтобы высшіе указы записывать, письмена таинственны созидая, чести удостоенъ высочайшей, – а всё какъ былъ простой, такъ и остался, словно неученый. Да…дло: уменъ да невоспитанъ и, быть можетъ, зло какое таишь въ сердц, хотя и впрямь ревностно служишь на пользу отчизны. Ревностно, да безтолково!

– Помилуй, отче! – не поднимая глазъ, сказалъ Малой.

– Тогда пиши на табличк о военномъ шествіи въ честь египтянъ, лучшихъ изъ всхъ иноземцевъ: «О наши египетскіе други, высочайшіе, по вашему высочайшему изволенію…».