Северная Аврора

– Ангел водит… Мальчонку завел! – Тихон улыбнулся. – Протяну руку, батожком постучу – и смело иду! Слава богу… – говорил старик. – А как живу? Как возможно… До Плесецкой наши довезли меня по железке. А там побрел, как обещал товарищу Виноградову… Фронт перешел… Убогому не закроешь пути. Где пугнут, лесом бреду… Где открыто… Где подвезут… Где и свои ноги держат. Правду в глаза говорил людям… Не боялся! Что мне? Мне теперь, как дыханию, свободно, через все преграды иду. Ах, Павел Игнатьевич!.. Страшно живет народ, воем воет… Коли видал бы, как вчера батожьями лупили мужиков, баб гнали из Шолашей… Малых, больших! Старух, детей… Как сено палили! Последнее зерно не дали взять мужикам, все пожгли, злодеи. Картошку пожгли даже, господи… Как ревело все: и голодные люди и голодная перепуганная скотина; как последнее все рушилось и падало. А ироды с ружьями стоят, покрикивают… Петухов, кур стреляют! Тут камни расплакались бы и треснули бы от горя. На веки веков проклятие! Стоял я и думал: «Людие мои, дорогие мои людие!.. Неужели забудете, неужели простите?»

В избе собралось много народу. Командиры и бойцы с трепетом в душе слушали слепого.

– В Шенкурске не были, дедушка? – спросил Тихона молодой боец. – Что там делается?

– Нет, сынок… Не успел! Да, дружки мои… Из колодцев не пейте. Все испорчено. Зверь от злобы рыщет и себя в лапу кусает. А эти, выходит, подлее зверя… – Старик помолчал. – А где же все-таки Любка? – с беспокойством спросил он.

Комиссар на мгновение замешкался, переглянулся с Драницыным.

– Все в порядке… Воюет, – сказал он. – В роте… В передовой группе.

– И ничего? Жива, здорова?

– Отлично воюет, батя… Ты ею гордиться можешь! Ну, товарищи, дайте Тихону Васильевичу чего-нибудь закусить, – добавил Фролов, обращаясь к бойцам и желая отвлечь старика от дальнейших расспросов.

За едой Тихон рассказал о том, что недавно случилось на горе Высокой.

– В декабре набор объявили. Нашлись смелые, отказываться стали. Тогда похватали парней, отцов… Имущество и дома пожгли. Многие по миру пошли, Игнатьич! С ними и я ходил. Народ прокормит… Знаешь, Игнатьич, не покоряется русский мужик под чужеземную лапу! Нет! Ничем нас не возьмешь и не застращаешь! Народ наш смелый и гордый… Все вынесет, вытерпит и выгонит в море всех этих новых хозяев и тех, кто иже с ними, несмотря на ихние пушки. Кричат каманы:[6] «Вы все большевики!» Я раз не сдержал духу и ответил: «Да, все мы большевики! Ну, что? Стреляй!» Не посмели. Замахнулись только, чтоб по шее… Да кругом народ как закричал: «Не троньте убогого!..» Пришлось меня отпустить…

…Всходило солнце. Фролов решил двинуться дальше. В деревне Высокой, по его распоряжению, оставалось несколько красноармейцев. С ними остался и Тихон.

– Прощай, батя, – сказал ему комиссар. – После твоих слов еще больше ненависти у нас в сердце… И не будет никакой пощады этим подлецам и зверям… В Шенкурске увидимся!

Он вышел из избы вместе с Драницыным. Лошади были приготовлены.

Фролов и Драницын ехали молча. Каждый был погружен в свои мысли. Им обоим хотелось спросить друг у друга: «Что же с Любой? Что с Лелей? Живы ли они?» Но оба не знали, что на это ответить, и потому' предпочитали молчать.

Наконец Драницын, чтобы прервать молчание, заговорил об отряде Макина.

– Взял ли Яков Шеговары? Где находится теперь? Мы ведь ничего не знаем…

– Скоро все узнаем, – задумчиво ответил Фролов. – Скоро все выяснится.

5

Взорвав неприятельский артиллерийский склад, диверсионная группа благополучно выбралась из расположения противника и углубилась в лес.

Ночью в районе Шолашей послышалась отчаянная стрельба. Один из лыжников отправился узнать, в чем дело. Вернувшись, он сообщил, что Шолаши взяты бойцами Сергунько.

Под утро лыжники вместе с Любой и Лелей Егоровой были уже в деревне. Валерий радостно встретил девушек и предложил им остаться здесь, подождать Фролова и Драницына. «Начальники-то утром должны приехать в Шолаши», – сказал он.

Люба и Леля заночевали в баньке за большим двухэтажным домом, занятым бойцами.

Люба спала, накрывшись с головой ватником. Леля сидела на лавочке. Перед ней стоял котелок с водой, она чистила картошку.

Кто-то вошел в предбанник, осторожно постучав в дверь. Необычный стук удивил ее.

– Можно? – послышался негромкий голос Драницына.

Сердце у Лели заколотилось: «Леонид!..» Некоторое время она не могла вымолвить ни слова. Наконец, опомнившись, она вскочила, подбежала к порогу и распахнула дверь.

Шагнув через порог, Драницын увидел Лелю. Она была в той самой ситцевой кофточке с цветочками, которую он запомнил еще в Благовещенске. Глаза девушки смотрели доверчиво и немного испуганно. Сейчас, в этой ситцевой кофточке, с посиневшими от холодной воды пальцами, она показалась ему особенно слабой и хрупкой. Никогда не испытанная нежность с такой силой охватила Драницына, что он, не говоря ни слова, подошел к Леле, обнял ее и крепко прижал к себе.

Некоторое время они стояли молча, тесно прижавшись друг к другу.