Северная Аврора

На море подымался туман. Ночь уже прильнула к окнам. Разговоры среди заключенных постепенно прекратились. Усталость брала свое. Наступила тишина, которую время от времени прерывали стоны и кашель. Со двора глухо доносилась английская речь. В сенях беспрерывно, как маятник, шагал часовой.

Посередине барака стояли печи, но их никто не топил. В бараке было холодно, темно и грязно.

От одного из мудьюжан вновь прибывшие узнали лагерные распорядки. На каждого заключенного причиталась по раскладке голодная, жалкая порция. Однако и от нее мало что оставалось. Продовольственные запасы открыто расхищались комендатурой Мудьюга. Паек никогда полностью не доходил до заключенных. Голодных людей выгоняли на изнурительные работы, и солдаты, подталкивая прикладами, измывались над ними. Врач-англичанин говорил: "Есть много вредно, а свежий морской воздух вам полезен".

Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не выдавались. Бараки кишели паразитами. В бараке, рассчитанном на сто человек, разместили более четырехсот. Через две-три недели, после пребывания на Мудьюге одежда у заключенных превращалась в рубище, многие из них ходили босыми или заворачивали ноги в тряпки и обвязывали их веревками.

Заключенных не оставляли в покое даже ночью: врывались с обыском в барак и все там переворачивали сверху донизу. Обыски обычно сопровождались побоями. Охрана била изможденных людей резиновыми палками.

На острове свирепствовали цинга, дизентерия, сыпной тиф, но никто не отделял больных от здоровых, и каждый день из барака выносились трупы.

Егоров и его товарищи молча выслушали этот жуткий рассказ.

Они сидели кучкой, тесно прижавшись друг к другу.

Все дрожали, хотя от скопища человеческих тел в бараке стало несколько теплее. Никто уже не замечал ни духоты, ни вони, и когда изнеможение дошло до предела, заключенные стали расходиться по нарам...

Доктор Маринкин лежал на крайних нарах возле бокового прохода. Он чувствовал себя отвратительно. Подложив под голову локоть, Маринкин, не отрывая глаз, смотрел на видневшееся в окне темное небо.

У Андрея от усталости слипались глаза, но как ему ни хотелось спать, он не мог оставить доктора.

- Вот там должна гореть Полярная звезда... - задумчиво сказал Маринкин, показывая рукой на небо.

Доктор говорил тихо, преодолевая мучительный приступ кашля. В груди у него что-то шипело и клокотало, точно в кипящем котле.

- Я старый архангелогородец, Андрей. Я помнил эту звезду ребенком, юношей, взрослым... Сегодня она не, горит. Но завтра она будет гореть! сказал доктор, справившись, наконец, с кашлем. - Завтра будет... Завтра будут полыхать северные зори. Северная Аврора, как это называли в старину. Это будет, будет! - упорно, будто убеждая себя, повторял Маринкин.

Андрей приложил ладонь к его лбу. Лоб был горячий. Егоров, который проходил мимо, остановился возле доктора и тоже положил руку ему на лоб.

- Да, - с грустью проговорил он.

- Плохо?.. - сказал Маринкин, приподнимаясь и оправляя на себе одеяло. - Мне не выжить, я и сам знаю...

- Плохо, что вы заболели. Только это и хотел я сказать. Ничего другого, - спокойно возразил Егоров, усаживаясь возле Маринкина.

Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой.

- Завыли, гады! - громко, на весь барак сказал Жемчужный. Он лежал против Маринкина.

С верхних нар спрыгнул Прохватилов.

- Это с "Оби", - по-северному окая, объяснил он. - Сирена... Тумана боятся. Пужливы больно.

Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею.

- Ну как, Андрюша?

- Ничего... Знакомлюсь с англо-американским режимом, - горько пошутил Андрей.

С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены. Откуда-то выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах одеялом побежал к дверям барака.

- Да замолчите вы! - кричал он. - Я больше не могу, проклятые!

Боцман догнал его и насильно уложил на нары:

- Спи, чудак... Чего кричишь? Не маленький, чай... Пуговицын притих.

В сенях загремели солдатские сапоги.

- Спать! Буду стрелять! - на ломаном русском языке крикнул за дверью часовой и подтвердил свои слова стуком приклада.

- Иди спать, Андрюша... - прошептал Маринкин. - Я тоже подремлю... Теперь мне легче.

Тяжело вздохнув, он закрыл глаза.

Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось ему... Перед глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов. Мать останавливалась возле изголовья и гладила его по голове, она что-то шептала, будто стараясь его успокоить. Андрей начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту. Затем опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов, и он снова просыпался.

Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел нагнувшегося над ним Жемчужного и пробормотал:

- Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду.

- Ты бредишь... - с беспокойством сказал боцман. - Тебе нехорошо? Не заболел ли и ты?

- Нет, ничего... Просто что-то снилось... Андрей с трудом поднял отяжелевшую голову.

Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и обняв его за плечи, Жемчужный ласково сказал: