Северная Аврора

- Надеюсь, вы простите меня: я объясняюсь только по-английски. Ни одного слова по-русски не знаю, - сказал Пуль громким, командным голосом. Я очень рад познакомиться с вами, господа! Надеюсь, мы будем друзьями. Я солдат. Говорю от души.

Офицер-переводчик, сопровождавший командующего, сразу же переводил его слова.

- Мы, союзники, имеем здесь достаточно сил, - внушительно продолжал Пуль. - И готовы использовать их, если это потребуется. Но мы, конечно, не хотели бы применять никаких крайних мер. С этой целью полковник Доноп и назначен военным губернатором. Россия - наша старая союзница. И я желал бы, чтобы вы, господа, содействовали нам. Я буду приветствовать каждого, кто вступит в славяно-британский легион. Этот отряд будет нами обмундирован, снаряжен и обучен и будет работать под начальством британских офицеров. С британской дисциплиной. Я верю, что вы истинные друзья Англии, так же как и я, истинный друг России...

Пуль замолчал. "Что еще надо им сказать?" Мотнув головой и переступив ногами, как лошадь, он добавил, что, если кто-нибудь станет мешать союзникам, командование вынуждено будет принять соответствующие меры. Затем он протянул Чайковскому руку, криво улыбнулся остальным и вышел из зала. Чайковский стоял, как манекен, низко склонив голову.

Садясь в экипаж, Пуль вспомнил о большевистской листовке, доставленной ему сегодня. Большевики называли этих людей кучкой лакеев. "Они правы, подумал Пуль. - Но, к сожалению, это глупые, невоспитанные и нерадивые лакеи, которые за спиной своих господ только и занимаются тем, что обсуждают их поступки".

Ошеломленный посещением генерала Пуля, Чайковский решил пожаловаться американскому послу. Однако в личном приеме "председателю правительства" было отказано. Ему предложили письменно изложить свои претензии, что он и выполнил.

Френсис ответил: "При назначении военного губернатора генерал Пуль, несомненно, пользовался правом, присвоенным ему по должности начальника экспедиционного корпуса. Нам точно неизвестно, каковы полномочия русского губернатора. Мы знаем только, что полномочия полковника Донопа имеют единственную цель обеспечить в городе надлежащий порядок и общественную безопасность. Таким образом, они отнюдь не противоречат политическим и административным атрибутам гражданских властей".

Пуль торжествовал. Руки у него теперь были развязаны.

В тюрьме заседал военно-полевой суд. Непременным и постоянным членом его являлся подполковник Ларри. Он считал своим долгом лично присутствовать и при расстрелах и даже специально надевал в этих случаях парадный мундир.

Тюрьма стояла в центре города. Утром возле нее толпились женщины, нередко с детьми... Одни добивались получения какой-нибудь справки, другие надеялись передать еду своим близким, брошенным в тюрьму. Тюремные стражники разгоняли толпу прикладами, но женщины были упорны: они собирались на соседних улицах, либо опять появлялись у тюремных ворот. Их терпение казалось неистощимым.

Тюрьма была переполнена военнопленными, большевиками, а также лицами, заподозренными в сочувствии

к большевизму. Каждый день сюда, приводили все новых и новых арестованных.

Доктор Маринкин был арестован на службе, в морском госпитале. Он готовился к очередной операции и тщательно тер пальцы мыльной щеткой. Дежурная сестра вызвала его в коридор. Он вышел. Перед ним, у самых дверей в операционную, стоял щеголеватый офицер в английской форме.

В тюрьму доктор Маринкин был доставлен под конвоем двух английских солдат. Его втолкнули в общую камеру, и без того переполненную людьми.

Лежа на нарах, Маринкин прислушивался к нескончаемым беседам, которые велись вокруг него.

Особенно горячился Базыкин, секретарь губернского совета профсоюзов, сильный, широкоплечий мужчина с черными усами на крупном красивом лице.

- Не сумели организовать подполья! - говорил он. - Не выполнили указаний партии. В первую очередь я виню самого себя. В первую очередь. Башку бы мне оторвать...

- Не спешите. Пригодится, - раздался откуда-то из потемок усталый, злой голос.

Маринкин пригляделся. Человек, сказавший это, лежал на нарах, вытянувшись, точно стрела. Голова у него была забинтована тряпкой. На посеревшем лице выделялись тонкие, упрямо сжатые губы и воспаленные глаза.

- Где это вас так изувечили? - спросил Маринкин.

- Еще в первый день хлыстом исполосовали. А потом на допросе... Лежавший приподнялся на локтях и, задыхаясь, продолжал: - Все секретов от меня добиваются. Только поэтому еще и жив. А то давно бы хлопнули. Из-за шифра канителят.

- Из-за какого шифра?

- Ну, нашего... советского... особого. Они, конечно, понимают, что я должен знать шифр... У губвоенкома телеграфистом был. Оленин моя фамилия.

- И вы сказали? - быстро спросил Маринкин, вглядываясь в лицо телеграфиста.

- Да ты что? - удивленно прошептал Оленин. - Умру - не выдам.