Сеть птицелова

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой». —
«О нет, то белеет туман над водой».

В. А. Жуковский. «Лесной царь»

Схожий размерами с бальною залою каретный сарай пах кожей, сеном и старым лошадиным потом. Чуть ли не половина его была пуста: колымаги екатерининских времен нынче заменили легкие, занимавшие много меньше места экипажи. Янтарные закатные лучи пробивались сквозь неплотно пригнанные доски, освещая сидящего на грубом табурете человека.

Человек был вымыт, одет в холщовые штаны с рубахой. Волосы его, так и не расчесанные, были кое-как приглажены назад и заложены за уши. Руки и ноги – связаны пеньковой веревкой. На некотором расстоянии от неизвестного сидели трое: двое мужчин в мундирах наполеоновской армии и девушка в голубом платье. Вечернее солнце путалось в ее прическе, зажигая огнем рыжие локоны, играло в золотых серьгах, светило в глаза. Де Бриак против воли отвлекался.

А Дуня завороженно смотрела на убийцу. Разве Господь, думалось ей, мог создать нечто столь прекрасное, чтобы потом отдать его душу на откуп дьяволу? Эти огромные глаза под изогнутой ровной дугой бровями, греческий нос, высокий лоб и твердый подбородок… А детская восторженная улыбка, с которой он на нее смотрит?

– Боюсь, он просто идиот! – раздался голос Пустилье. Дуня вздрогнула. – За все время допроса он едва ли проронил два слова, и то изрядно заикаясь. И эта бессмысленная улыбка…

– Постойте! – Дуня отказывалась сдаваться.

Возможно, он и правда не слишком умен, но и ей следовало задавать вопросы попроще и не начинать сразу с убийства девочек. Она сделала несколько шагов к табурету.

Пленник поднял голову, не спуская с нее все того же восхищенного взгляда.

– Как тебя зовут? – спросила она как можно нежнее. И повторила простейший вопрос: – Как твое имя?

– За… – начал он, не переставая улыбаться. – За…

– Захар? – подсказала ему Дуня, и он изо всех сил закивал. – Его зовут Захар, – перевела она французам. – Не могли бы вы перенести мой стул к нему поближе? Мне кажется, так он лучше понимает…

Де Бриак послушно выполнил ее просьбу, но встал рядом, сумрачно нависая над арестантом. Впрочем, Захара это, похоже, совсем не смутило.

– Откуда ты? – Дуня села на краешек стула, подавшись к нему. – Где ты живешь?

– За… – опять начал он, и Дуня нахмурилась: может, эти первые буквы были у несчастного ответом на все вопросы?

– Заречье? – попыталась подсказать она.

Но тот помотал головой. Княжна пыталась вспомнить ближайшие деревни.

– Да с Захарьевки он, Авдотья Сергеевна, – услышала она голос за спиной, а оглянувшись, увидела у дверей сарая старого доезжачего.

– А ты почем знаешь?

– Так его многие знают, барышня, – сплюнул Андрон. – Слыхано ли дело – жить, как он. Сам нору себе прорыл под обрывом, средь корешков. Там и спал, там и гадил, уж простите, барышня… – Он махнул рукой. – Зимой бы следующей того и гляди помер. Той-то я его у себя на псарне схоронил. Тоже не дворец, поди, а все лучше, чем в суглинке-то. Теплее среди собачек ваших. Да и любит он их.

– У нас на псарне? – нахмурилась Авдотья. – Откуда у нас на псарне завелся захарьевский крестьянин? Захарьевка отсюда верстах в пятидесяти…

Захарьевка, объяснила она французам, поместье, принадлежащее вельможной старухе Екатерине Васильевне Таницкой. Огромный надел только оттого и был Дуне известен, что имения ее были обширней любого другого в округе, включая ныне покойного Габиха. А отобранные императрицей Екатериной Алексеевной у шляхты земли славились своими внушительными латифундиями, так что выбор в губернии был велик. В свою очередь, Таницкая славилась сумасбродством: родственница светлейшего князя Потемкина, была она гневлива и с подданными своими вела себя как азиатский деспот.

Изложив сию краткую информацию, Дуня вновь повернулась к Андрону за объяснениями.

– Ох, барышня, – начал Андрон, перекладывая скомканный картуз из одной огромной ручищи в другую. – О таком, ей-богу, и рассказывать совестно.

И правда, история оказалась не совсем пристойной. Однако делать нечего: краснея и бледнея, Авдотья переводила.