Сеть Алисы

— Финн, в прошлом я порядочная девушка, а ныне — беременная без мужа. Эва — бывшая шпионка, ныне пьяница. Вы сидели в тюрьме, а ныне механик, шофер и спец в английских завтраках. Знаете, почему мы никого не осуждаем? — Я толкнула его плечом, потом еще раз, заставив посмотреть на меня. — Потому что никто из нас не вправе морщить нос на чужие грехи.

Финн все смотрел на меня, в уголках его глаз затаилась улыбка.

Я подтянулась и села на капот. Теперь лицо Финна было почти вровень со мной. Я подалась вперед и осторожно прижалась губами к его губам, вновь ощутив их мягкость и колючесть его подбородка. И опять его руки легли на мою талию. Только теперь я сама оборвала поцелуй. Я бы не вынесла, если б он снова меня оттолкнул.

Но он не оттолкнул. Его губы сами нашли мой рот. Сильные теплые руки притянули меня ближе. Пальцы мои исполнили свою мечту, зарывшись в его спутанные волосы, а его ладони скользнули под мою новую полосатую кофточку, но не отправились выше, а замерли на боках. Меня всю трясло, когда мы наконец оторвались друг от друга.

— Я измазал тебя солидолом. — Финн глянул на свои испачканные руки. — Извини, голубушка.

— Отмоется, — выговорила я.

Только мне не хотелось смывать его запах, вкус его губ и даже его солидол. Я хотела целоваться с ним, но мы были на улице и уже моросил дождь. Я слезла с капота, мы вошли в отель. Пойдем ко мне, в мой номер, — готовилась я сказать, но поймала тот особый взгляд ночного портье, бесстрастный и понимающий.

— Доброй ночи, мсье Килгор, доброй ночи, мадам Макгоуэн, — сказал администратор, заглянув в книгу регистраций.

— Великолепно, — пробурчала я, вваливаясь в свой одинокий номер.

Я успешно сгубила репутацию не только Чарли Сент-Клэр, но и миссис Макгоуэн. Мой Дональд был бы в шоке.

Глава двадцатая Эва

Июль 1915

В Лилле Эву ждал подарок от Борделона — темно-розовый пеньюар тончайшего шелка, что проскользнет сквозь кольцо. Однако не новый. От пеньюара чуть пахло духами неведомой женщины, лишившейся его во время очередной реквизиции, дабы теперь в него облачалась Эва.

Чтобы изобразить радость, она представила, как поезд кайзера взлетает на воздух, и, приложившись щекой к нежному шелку, проговорила:

— Спасибо, м-мсье.

— Тебе идет.

Борделон откинулся в кресле, явно довольный тем, что отныне она соответствует антуражу его шикарного кабинета. Про себя Эва мрачно усмехнулась: надо же, какой эстет. Как обычно, в своем роскошном халате Рене дожидался, пока она смоет все запахи долгой вечерней работы, и теперь, когда на смену темному платью и полотенцу пришло шелковое облачение, ничто не оскорбляло его чувство прекрасного.

— Я подумываю куда-нибудь тебя свозить. — Откупорив графин с ликером из черной бузины, он, как всегда, плеснул на донышко себе и щедро наполнил ее бокал. — Торопливые ночные свидания мне не по нраву. Я планирую недолгую поездку в Лимож. С ночевкой. Пожалуй, возьму тебя с собой.

Эва пригубила ликер.

— Почему в Лимож?

— Здесь гнусно. — Борделон скорчил рожу. — Гораздо приятнее пройтись по улицам, у которых нет немецких названий. А еще я думаю открыть второй ресторан. Возможно, Лимож подойдет. Вот на выходных и осмотрюсь.

Два дня с Борделоном. Эву пугала не ночь, но именно дни, сулившие долгие трапезы, чаепития и совместные прогулки, когда надо следить за каждым своим словом и жестом. Все это измочалит еще задолго до постели.

Отложив партию в шахматы и допив огневой ликер, они перешли в спальню. По завершении неизбежного действа, Эва, выждав минуту-другую, влезла в рабочее платье, собираясь домой. Наблюдая за ней, Рене прицокнул языком:

— Весьма невежливо так спешить, когда и простыни еще не остыли.

— Я не хочу, чтоб пошли разговоры, м-мсье, — сказала Эва. Кроме того, она боялась, что ее вдруг сморит. А если во сне она заговорит по-немецки или по-английски? Даже подумать страшно. И как быть, когда в Лиможе они будут спать в одной постели? — Возникнут сплетни, что я не ночую дома. — Эва натянула чулки. — А б-булочник мочится в тесто, из которого печет хлеб для женщин, которые… якшаются с немцами.

— Но я-то, дорогая моя, не немец, — усмехнулся Борделон.

Ты еще хуже. Иуда, предавший ради выгоды. Немцев ненавидели, но такие, как Рене Борделон, вызывали ненависть стократ сильнее. После нашей победы тебя первого вздернут на фонарном столбе.

— И все равно меня осудят, — упорствовала Эва. — Начнут угрожать.

Рене пожал плечами.

— Только скажи, если кто-нибудь осмелится. Я сообщу немцам, и таких говорунов обложат неподъемным штрафом, упекут в тюрьму, а то и покарают круче. Комендант окажет мне этакую любезность, дабы погасить раздоры среди горожан.