Сестры зимнего леса

Я ощущаю
божественную сладость на губах.
«Ты, Фёдор?»
Приоткрываю рот,
целую, но вместо нежных губ
меня ждёт мякоть
персика.

Кусаю.
Чудный вкус!
И ароматный сок
течёт по подбородку.
Блаженно жмурюсь.
«Как восхитительно…»
Внезапно,
мир начинает
волчком вокруг вертеться.

Он на руках меня
выносит из избушки.
Как же я устала!
Хочу открыть глаза,
но нету сил.
Почему-то персик
стал горьким, как полынь,
а руки Фёдора – не толще веток
и пахнут уксусом.
Приподнимаю веки,
но что-то взор мне застит,
ничего не вижу.
Меня тошнит. Похоже,
тот персик был гнилым.

Мы вроде бы спускаемся.
И лестница винтом
ведет всё вниз, и вниз,
кругами вниз и вниз…

Пришли, похоже. Тело, как чужое,
висит безвольно на его руках,
не слушается. Тато, мамо! Либа!
На помощь! Помогите! Что со мною?

Дверь отворив пинком,
он осторожно
кладёт меня на ложе.
Приоткрыв глаза,
пропавшего Зуши я рядом вижу.
Откуда здесь он взялся?
Оглянувшись,
я замечаю Хинду. Оба спят.
Но как они бледны!
Вдруг чьи-то руки
безжалостно
мне открывают рот.
Всё тот же персик.
Проглотить пытаюсь,
но сок жжёт губы,
кажется, совсем
он сгнил.
И всё же
я продолжаю есть,
как будто этим
хочу себя уверить,
что способна
почувствовать
хоть что-то,
что-то,
что…

Я прихожу в себя.
Зачем здесь Зуши с Хиндой?
Передо мной – Мирон,
не Фёдор вовсе!
Связав мне ноги, он
хватает за запястья.
Жалко отбиваюсь,
кричу, но голос тих и тонок.
Все персики
по полу
раскатились.

Мирон прокусывает
вены на запястьях.
Струйки крови,
как алое вино,
бегут по коже.

«Вот всё, на что жиды годятся.
Кровь ваша слаще мёда.
Зато прогнили души.
Я не позволю Фёдору
тебя короновать».

От боли корчусь,
задыхаюсь. Он же
приникает к моим
лодыжкам, кусает
и сосёт,
сосёт,
сосёт из вены кровь.

Я в ужасе пытаюсь
что-то сделать,
но мой язык немеет,
а мысли путаны,
бессвязны и пусты.

Взгляд мечется.
Мирон мне говорит:
«Когда девчонка та
на льду разбилась,
Богдан не знал,
что делать. Испугался,
что люди станут
во всём винить его.
Я дал ему совет.
Свали, мол, на жидов,
они как раз под боком.
Но в наши планы встрял
вдруг Михаил, поганец мелкий.
Повсюду он совал
свой длинный нос.
Да, кровь есть кровь,
однако кровь жидов
недорогого стоит».

Я уже
не ощущаю ног.
И пусть.
Так даже лучше,
ведь я не чувствую и боли больше.
Мне страшно, я замёрзла
и одинока.
Ошиблась раз – и за ошибку
я жизнью поплачусь.
И Либу не спасла,
и сгинула сама.

Сердце
по венам гонит яд.
Не кровь, вино течёт по венам,
а сами вены – те лозою стали
виноградной. Что же…

Сюда явилась я по доброй воле
и знала, что назад пути не будет.
Сестра была права, а я, как дура,
надеялась, что это всё поклёп
и что Богдан убил
и Женечку, и Михаила.
Я заблуждалась, сбилась я
с пути.

В руках Мирона возник венец терновый
о шести шипах.
Как же венец этот похож на тот венок,
что на поляне мне сплёл он.

Шипы вонзились в шею,
оставляя шесть ран кровавых.
Вот и всё.
Я умираю.
А за мною следом
погибнет весь
наш штетл.
Прощайте,
мама с тятей.

К губам моим
приникли чужие губы
На вкус они как пепел,
как прель, как пыль. Пытаюсь
увернуться, сплюнуть…
Куда там!
Мирон сильнее.

«Мой брат хотел
всех нас перехитрить.
Вообразил, что ты – иная.
Я ж докажу:

евреи истекают кровью,
точь-в-точь как прочие.
А корни сохнут, Лайя.
Их следует полить,
но не водою. На твоей
крови поспеют фрукты
алые, а мы накормим ими
простушек деревенских.
И вскоре запылают
все ваши штетлы, их пожрёт
огонь вражды и злобы.
Мы ж уйдём.
Ну, а леса возьмут своё.
Земля легко поглотит вас,
людишки.
Вы захлебнётесь ненавистью
ваших сердец и душ, глупцы!»

Я испускаю визг.
Пронзительный,
истошный,
он длится до тех пор,
пока весь мир
не накрывает мгла.
Я слышу эхо. Оно
напоминает
далёкий,
чистый,
лебединый
зов.
Нет. Это звон
разбившегося
сердца.

Я предана.
Меня он предал,
предал.