Сергей Николаевич Булгаков

Руководитель, друг, отец,
Неужто и тебя терять навеки?
Какие огненные реки
Влекут туда, где дням конец?

Когда вернусь, куда? Бог весть.
О многолюдная трущоба,
Лишь здесь, где горечь, боль и злоба,
Мне надо знать, ты в мире есть.

Приемлю радость и беду,
Я средь метелицы слепящей.
Отец и друг – руководящий,
Прощай и будь – я в мглу иду[1145].

Стихотворение написано во время поездки матери Марии в Страсбург, один из многочисленных французских городов, которые она посетила в качестве разъездного секретаря РСХД по местам русского рассеяния[1146]. Страсбург особенно привлекал ее как место, в котором она обнаружила большой интерес к русской культуре и обширное поле для деятельности[1147].

Стихотворение родилось, очевидно, сразу по получении известия и записано на ходу, в свойственной матери Марии «вулканической» манере как мысль, требующая незамедлительного выражения, где ее менее всего беспокоит форма.

Характерно, однако, что боль об утрате обретает форму поэтического выражения: в минуты горя мать Мария остается поэтом или, быть может, становится большим поэтом именно в минуты потерь, поэт Георгий Раевский отмечает в связи с этим ее стихи, написанные после смерти дочери Гаяны.

Мысль о новой утрате настигает ее в «многолюдной трущобе» – мире, ставшем пустынью, где между людьми утрачены сущностные связи и где опасность для жизни духовного отца равносильна потере последней опоры. Однако в заключительных строках она словно «созревает» и для этого– «приемлю радость и беду», точно воплощая духовное завещание отца Сергия, находя собственные духовные и душевные силы для борьбы с мраком.

Эмоциональная сила этих строк позволяет понять, какое место занимал отец Сергий в ее жизни и творчестве.

* * *

Их знакомство состоялось, вероятнее всего, уже в Париже, где они оказались в одной интеллектуальной и духовной среде. С середины 1920-х годов они часто мелькают рядом на общих снимках съездов РСХД, во время чтения докладов и совместных чаепитий. Мать Мария (в то время Елизавета Юрьевна Скобцова) нередко выступает в роли секретаря о. Сергия, доклады которого появляются в «Вестнике РСХД» в ее изложении[1148].

Студенческие съезды Движения Елизавета Юрьевна описывает от лица участницы, в частности, в газете «Дни». В этих живописных рассказах непременно присутствует образ отца Сергия. Так, в связи с конференцией в Клермон-Ферране летом 1926 года она пишет: «…общая культурная и духовная насыщенность [съезда] была безмерно превзойдена в докладе о. Сергия Булгакова[1149]. Трудно представить себе возможность словесного обозначения того мистического видения, которое ему присуще. И такое словесное обозначение возможно лишь при очень большом ведении тех, кто его слушал»[1150].

Столь высокая оценка не исключает критических высказываний: в докладе отца Сергия на годовом Акте Богословского института в 1926 году (где он выступает в роли ведущего профессора с лекцией «Заветы св. Сергия русскому богословствованию»), с точки зрения хроникера, «несколько пугает то, что Булгаков сам называет схоластическим подходом к богословию». «Несмотря на это, духовное напряжение и собранность духа все же преобладают», – заключает она словно с облегчением[1151]. «Схоластический подход» ее уже настораживал в докладе о. Сергия на столь спорную для русских православных тему, как «Теософия и христианство», прочитанном 23 мая 1926 года: «.рядом с точеными и определенными научными и философскими понятиями, логически выводимыми из определенных предпосылок, в момент, когда он начинает оперировать с понятиями религиозными, начинаются одни утверждения»[1152].

Автору этих строк, известной в эмиграции как неутомимой спорщице, явно хотелось бы не только утверждений. Известна ее полемика с Бердяевым о рождении и творении[1153], с Федотовым – о своеобразии русской святости, с Карташовым – о национальной идее русского народа[1154]. На съезде в Буасси, под Парижем, она высказалась против одного докладчика, обвинив его в «мудро– и хитро-среднем равнодействующем выступлении». «Ему нельзя возразить, и это плохо». Докладчиком был председатель РСХД В. В. Зеньковский[1155].

Ее собственные выступления пробуждали бурю мнений и споров. Даже исповедь, как мы узнаем из ее дневника 1930 года, превращалась для нее в «единоборство» с о. Сергием[1156]. Однако это свидетельствует и о возрастающей духовной связи, что можно проследить по записным книжкам начала 1930-х годов. «Отец Сергий – мой духовный отец, я ему всем обязана. Через сто лет его будут почитать, как отца Церкви», – делится она в это время с К. В. Мочульским[1157].