Сергей Николаевич Булгаков

Об этом говорят пражские дневниковые записи о. Сергия: «В моей душе вновь поднялась София. О Ней думаю, Ею опять вдохновляюсь. а еще так недавно казалось, что это выдумка, которой не соответствует опыт. Но София стоит как солнце на небе церковном, и спасает меня своими лучами и свободой. от папизма»[681]. «У меня сейчас – вполне неожиданно, но властно и закономерно – в душе стоит как антитеза: София или папство, горизонталь или вертикаль? Для меня ясно, что церковь – София не склонится под папу. Теперь для меня становится понятно, почему я ранее – с удивлением – за последние годы потерял конкретное чувство Софии и стал считать ее. за философский вымысел или ненужность. И на почве этого софийного нечувствия и внутреннего испуга перед большевизмом явился папизм»[682].

Преодолев кризис, Булгаков неотступно, от сочинения к сочинению, до конца жизни строит свою софиологическую систему как учение о Богочеловечестве, именно эта задача определяет и все остальные стороны его творчества, не исключая сугубо богословских тем.

В «Евхаристическом догмате» все западное евхаристическое богословие, от начала евхаристических споров, т. е. от Беренгария до его «классического выражения у Фомы Аквината, Булгаков определяет как «космологический имманентизм, стремление истолковать таинства в пределах этого мира»[683]. Католическое богословие в этом вопросе вело себя как «сакраментальное естествознание», со свойственным ему интересом к «вещи», «евхаристической материи»[684]. Для его решения Фома Аквинский использовал аристотелевское разделение субстанций и акциденций, вследствие чего католики трактуют евхаристическое чудо как сверхъестественную замену одних другими: «вещество» Евхаристии сохраняет свои акциденций, но его субстанция заменяется субстанцией утративших свои акциденции Тела и Крови Христовых.

Булгаков удивляется странной зависимостью догмата от чисто философской доктрины, к тому же еще и языческого философа. Здесь «не философия служит богословию, но богословие рабствует философии»[685]. Мало того, что евхаристическая транссубстанция становится лишь частным случаем доктрины о субстанциях и акциденциях, она еще и истолкована ложным образом. Ведь Аристотель в «Метафизике», продолжает Булгаков, придает различению субстанции и акциденции какой угодно смысл, но только не тот, в каком его использует католическая догматика в доктрине транссубстанции. Последняя превращает логическую категорию в метафизическую реальность – субстанцию, некий «метафизический электрон», «ядро бытия», излучения которого действуют в мире.

Между тем против такого превращения восстает вся западная классическая мысль, все варианты учения о субстанции. Бог как субстанция у Спинозы, монадология Лейбница, материализм, кантовский феноменализм, вплоть до ее отрицания у Гегеля – все это меньше всего соответствуют доктрине транссубстанции, утверждает Булгаков. А посему: «Принять такое учение не позволяет философская совесть. Здесь требуется не подвиг веры и смирение перед тайной, но принятие на веру рассудочного и несостоятельного определения, не имеющего прямого отношения к христианской вере»[686].

Проблема, впрочем, не в католичестве, а в том, что православное богословие в этом вопросе не проявляет достаточной независимости от католичества, заявляет он далее. Дабы отрешится «от католического космизма, овеществляющего евхаристическую проблематику, и в раскрытии ее опираться не на Метафизику Аристотеля, а на Евангелие»[687], православию необходимо полностью изменить саму постановку вопроса – по существу и всецело вопроса христологического.

Возвращение на почву христологии, вот что необходимо, это позволит утвердить в качестве основы евхаристической доктрины следующее: чудо преложения Святых даров – не физический факт, означающий изменение состояния вещества из одного в другое в пределах физического мира, а метафизически реальное соединение двух миров[688]. В таинстве Евхаристии действием Духа Святого «устанавливается иное, новое соотношение между хлебом и вином, как вещами этого мира, пищею земной, и Телом и Кровию Господа в прославленном состоянии»[689] после Вознесения, в премирном, сверхкосмическом или сверхфизическом пребывании.