Сережик

Ее отец успел детей спрятать в подвале и завалил их сеном. Они наблюдали за действиями турецких солдат из маленького окошка на уровне земли. Их спас сосед-турок, который был батраком у отца Вардануш: он переодел детей в курдскую одежду и вывел из Вана.

Выросла бабка Вардануш в Американском приюте в Александрополе, уже на территории Советской Армении. Александрополь – это тот же Ленинакан, он же и Гюмри. Этому несчастному городу каждые пятьдесят лет меняют название.

Бабка Вардануш не знала сказок. Ее «сказки» были про резню, и я выслушивал всю эту чернуху. Их не сравнить с дедовскими историями про Отечественную войну. Потому я не хочу их пересказывать. Это противно, больно, бессмысленно. Их уничтожали только потому, что они были армяне.

Вардануш была прямолинейна, необразованна, непосредственна, как ребенок, и любила вещи называть своими именами. Она так органично ругалась, что я еще долго не отличал смачный мат от нормативного слова. Когда я ее спрашивал, что это значит, она отвечала:

– А ты свою маму спроси или ту ереванскую бабулю, они ведь образованные, в институтах учились и по-русски говорят.

Ну, я иногда так и делал: спрашивал маму. Скажем, в дверь стучится соседка Аракс. Бабка Вардануш ласково называла ее «чатлах». Это турецкое ругательство, которое на русском означает «блядь». Мне казалось, что это какое-то ласковое слово, и как-то я сказал его маме в порыве нежности, обнимая ее. У мамы случилась истерика, она жаловалась отцу, что бабка меня учит этой нечисти.

И таких случаев, когда я говорил подобные слова, не понимая их значения, было немало. А это ведь был не тот мат, с которым боролась бабуля Лиза. С этим наши просто не знали, что делать! Объяснять значение слов было невозможно. А когда мне просто говорили, что это плохое слово, я никак не мог понять, что может быть хуже, чем грязный туалетный мат, которым я владел в совершенстве и изощрялся как мог.

Отец орал на мать и оправдывался, мол, Вардануш старая, неграмотная, несчастная женщина, она может себе позволить и не такое. Мама сразу же ставила в пример свою маму, мою бабулю Лизу, мол, вот та никогда не ругается. Тут еще припоминалось, что у маминой бабушки был собственный крепостной театр в Ростове и что ее отец, то есть мой дед Айк Мелик-Хачатрян, княжеского происхождения, а мать моего папы Вардануш – беспризорница и хулиганка! И мама больше не пустит детей в Ленинакан на каникулы! В общем, это все продолжалось до тех пор, пока я не понял, что маму вообще нельзя спрашивать о смысле этих слов и словосочетаний. Тем более если бабка Вардануш на этом настаивает.

Бабка Вардануш, как я уже говорил, ненавидела мою мать, но меня очень любила и так же, как и бабуля Лиза, говорила мне, что я у них за двоих. Сперва я не понимал, о чем это они. За двоих? Но когда я немного подрос, мама рассказала о той большой трагедии, которая произошла с ними. Время пришло, я уже должен был узнать смысл этого магического предложения, которое повторяли бабушки. «Ты живешь за двоих».

Серёжик

– До тебя, Ёжик мой, – мама меня так называла с детства, – после Гаги у меня родился сын, и я назвала его Серёжиком. Ну, ты ведь знаешь, я люблю это имя. Поскольку меня в этом проклятом Ленинакане терроризировали твоя бабка и проститутка Маро, плод развивался неполноценно, ребенок родился недоразвитым. У него нос был без дырок, и нужна была операция. Бабка и Маро все сваливали на меня, мол, я не могу родить нормального ребенка, и если даже Гага, твоя сестра, и родилась нормальной, то это чистая случайность. Они говорили, что я худая, а худая женщина в Ленинакане – это криминал! Меня называли чахоточной селедкой. Отец молчал, потому что он – тряпка половая, об него только ноги вытирать, а я не имела голоса у этой Кабанихи. Я была у них «лучом света в темном царстве».

Она всюду пихала примеры из русской литературы и просила меня обязательно это прочитать, когда вырасту. Чаще всего я слышал про Анну Каренину, как она бросилась под поезд из-за любви и позора. Мама говорила, что женщины, которые кончают жизнь самоубийством, сильные. Она бы тоже так хотела, но поезд ей не по душе.

– Я не хочу, чтоб меня потом по частям собирали. Лучше отравиться.

Уже под конец жизни она просила меня заказать ей крематорий, чтобы она не выглядела уродкой, старухой в гробу. И мама не хотела, чтобы ее ели черви. Странно как-то: последние двадцать лет жизни она готовилась к смерти и заботилась, как ее похоронят.

В общем, взяли они с отцом маленького Серёжика и поехали в Москву, в клинику Боткина, чтобы там ребенку прооперировали нос. Думаю, если бы это случилось сейчас, эту операцию сделали бы прямо в роддоме, но тогда надо было ехать в Москву. Серёжику было уже шесть месяцев, и он не мог нормально есть и пить, дышал через рот, и уже наступало кислородное голодание. Доктор сказал, что это повлияет на развитие его мозга. Было решено делать операцию. Она прошла неудачно, и Серёжик умер.

Как видите, мой дорогой читатель, если вы – плод любви, то я – плод смерти. Я родился за него потом.