Сережик

На учениях мы должны были попасть в конус, который в небе за собой тащит самолет. Был известный случай, когда курсанты попали в самолет, а не в конус. Надо быть просто дебилом, чтобы промахнуться на два километра. Но было такое. Слава богу, не при мне.

В нашем отделении был как бы армянский состав: я был, Аветис был, Ашот был, еще кто-то из наших был. В общем, мы учились стрелять из пушки. А комбат был патриотом своей Родины, а Родиной была для него только Россия. Он на нацменов смотрел, как на биомассу. Для него все были чурками, даже те курсанты, которые пришли в армию, как я, из вузов. Хотя они были грамотнее его и знали как минимум по три языка. Вообще чурками называли в основном ребят из Средней Азии. А иногда их же обзывали пиздоглазыми. Кавказцы же были черножопыми. Ну, я уже в бане заметил, что есть в этом доля правды, но не знал, что иметь жопу белую – преимущество. Во всяком случае, для комбата и многих русских офицеров и сержантов белая жопа была национальным достоянием.

У нас было упражнение: стрельба на кучность. В воздух запускалась ракета – как одиночный салют. И по ней палили из пушки. Отлично было тогда, когда все снаряды уходили в направлении маленькой звездочки в небе. Комбат с гордостью смотрел на отделение, где было больше славян, и поощрял их:

– А ну-ка, славяне, покажите, как умеете воевать. Молодцы! Покажите этим чуркам.

И все в этом роде.

И вот настала наша очередь. Из нацменов у нас был только Щерба. Он ящики со снарядами носил, как спичечные коробки: член ему, как мы убедились, не мешал. Я тоже что-то делал у пушки. В общем, все занимались своим делом. Ракету запустили, комбат прокричал:

– Огонь!

Мы пальнули, и звездочка погасла. Мы попали прямо в нее. Это практически невозможно, но у нас случайно вышло. Я уже не помню, что происходило потом, помню только красную рожу комбата. Было такое ощущение, будто он только что узнал, что у его жены выросли яйца, и гинеколог об этом объявил в программе «Время» на всю Советскую страну и соцлагерь. Мы же гордо расселись на пушке, как будто так и было задумано.

Учебка заканчивалась, и нас должны были распределить по всей Советской армии. Дамоклов меч Афганистана опять повис над моей лысой головой. Тут же были задействованы все ресурсы нашей семьи и пущены в ход все коррупционные схемы для моего спасения. Я был единственным наследником накопленного непосильным трудом в Африке богатства и «жил за двоих». Мама опять начала психологический террор против отца, постоянно напоминала ему о цинковых гробах, которые привозили из Афганистана в «черных тюльпанах», как пел Розенбаум.

И меня, нарушив закон СССР о службе, направили в Ленинакан.

Ленинакан был мне родным городом. У меня там жили дворовые друзья, родственники. И родная тетка Маро. Бабки Вардануш уже, к сожалению, не было.

Маро была очень рада, что я тут, под носом. И я был рад после ежовых рукавиц уставной службы в учебном образцовом подразделении в Манглиси попасть в рай. Мама успокоилась, папа был счастлив, что спокойно может лежать на диване после работы. И все ждали, когда я уволюсь. Но впереди было еще полтора года.

У нас был командир – капитан Сметкин. Полуграмотный мужик, которому я долго объяснял, что Тарту и Урарту – это не одно и то же. Мы спорили на разные темы, даже о том, должна ли женщина брить ноги. Или она должна зарастать до пупка. Вообще спектр тем был велик.

У нас было тыловое обеспечение. Мы весь день валялись на кроватях. Нас было всего шесть человек привилегированных тунеядцев. Жили мы мирно: четверо армян, один грузин, которого мы почти не видели – он постоянно уезжал в Тбилиси, – и киргиз Джениш. Джениш по-киргизски означает «День Победы». Он родился девятого мая, вот так и назвали. Руководствуясь этой логикой, если бы, скажем, он родился тридцать первого декабря, его назвали бы Новым годом. А в СССР весь календарь был исписан какими-то датами. Типа День рыбака, шахтера, тракториста… В общем, могло бы выйти забавнее, чем с Днем Победы.

Джениша я любил, мы с ним дружили, он был очень добрый и честный. Родился он где-то в степи, и его отец был учителем истории. Джениш рассказал мне о себе. И я вспомнил Кадырова Абды.

Дженишу в военкомате сказали, что его забирают в Германию, и он очень обрадовался. Он рассказывал:

– Сажусь я впервые в жизни в самолет и лечу. Приземляюсь, вижу – германские люди, германские буквы на зданиях. Сразу пишу отцу письмо. Мол, все, папа, я доехал до Германии. Потом мне сказали, что это гребаный Ленинакан, и буквы у вас на зданиях не германские. Отец мне написал, что я долбоеб.

Мы его утешали, что даже если он и долбоеб, то все равно мы его уважаем. И в обиду не дадим.

Вообще в армии у меня никогда не было проблем ни с русскими, ни с азербайджанцами, ни с ребятами из Средней Азии – ни с кем. У меня, как у «чистокровного» армянина, были проблемы только с армянами. Я понял, что не подхожу им по менталитету. Не то чтобы я был космополитом, нет. Это необъяснимая несовместимость. У меня была пара друзей-армян. Для всех других я был непонятным и чужим среди своих.