Сережик

А пока мне было двенадцать-тринадцать. Во дворе жила девица с большими грудями. Ей было столько же, сколько и нам всем, но она была крупнее нас и даже уже носила лифчик! И мы очень любили ее ловить, когда играли в «казаки». У нее все было очень мягкое. Во всяком случае, я ее ловил с энтузиазмом.

В соседнем подъезде жила семья, в ней было три девочки. Одна из них, годовалая, сидела как-то у подъезда совершенно голая. Мы с ребятами поднялись из ущелья во двор, и я увидел, что ребенок наложил под себя кучу и сидит себе спокойно. Нам стало почему-то очень весело, я решил использовать момент, чтобы поржать еще больше. Подошел к девочке и попросил ее из этой какашки сделать человечка. Девочка согласилась и давай лепить. Мы с пацанами ржали, но пришла ее мама и избила почему-то ребенка, а не нас. Да уж, мир несправедлив!

В общем, из овоща, который выращивала бабуля Лиза на балконе пятого этажа, я превратился в дворового хулигана. Которого мама постоянно звала с балкона:

– Се-рё-жи-и-и-ик!

Я ненавидел этот зов. Я хотел всегда находиться во дворе с ребятами, для которых воровал у отца сигареты, хотел стрелять из рогатки по птицам и по окнам соседей, хотел весь день проводить на тутовых деревьях в Разданском ущелье, хотел играть в «казаки-разбойники», чтобы ловить за сиськи ту самую Нору, которая уже носила лифчик…

Я много чего хотел – и вот получил! Влюбился в пятом классе в соседку по подъезду, которая была выше меня на голову! Я очень хотел ее поцеловать, умирал, когда ее видел, но я ей еле доходил до плеча. Это была не Рузан из бабулилизинской коммуналки, нет, это была настоящая любовь.

Не помню, о чем мы говорили, помню только запахи и звуки. Они были божественны. Как-то мы стояли на лестнице, я встал на одну ступеньку выше и не выдержал. Взял и полез целоваться. Рузан меня этому не учила, все произошло инстинктивно. У меня и в мыслях не было делать то, чему на самом деле учила сэнсэй Рузан. Я просто хотел ее целовать и чувствовать запах ее кожи. В общем, я сошел с ума, когда понял, что она не против. Это продолжалось целую вечность, воздух не успевал вдыхаться, дрожь щекотала позвоночник, я вспотел, как будто у меня внутри было сорок пять градусов по Цельсию. Мы обещали друг другу пожениться и родить много детей.

Но пока мы спускались в Разданское ущелье, лазили по тутовым деревьям. Я воровал для своей подруги зеленые абрикосы. Цогол. До сих пор не могу понять, как мы ели эту кислую гадость. Тогда мне этот цогол очень нравился. Да еще и украденное было всегда вкуснее. Даже спелый абрикос стоил на базаре копейки, но мы все равно воровали. И спелый, и неспелый. Владельцы садов нас называли саранчой, которая налетает на урожай и уничтожает его нещадно. Но у меня была своя мотивация. Я воровал для подруги! И абрикос, и, конечно, сирень.

У нас в ущелье жил один мужик, который звал свою дочь с улицы: «Маша! Маша!» И когда она не отзывалась, он кричал следом: «Маша, говно!» Так мы ее и прозвали Маша Говно. Вот у этой Маши Говна в саду росла сирень. И я решил у нее украсть пару веточек. Зачем Говну сирень? Лучше я нарву ее, подарю своей любимой и заработаю пару поцелуев. Так и сделал. Я забрался на забор, достал свой перочинный нож. Тогда нож имел в кармане каждый мальчишка. И начал резать сирень. Вдруг мне на брюки хлынула кровь, и я понял, что до кости порезался. Сирень тоже была в крови, и я, истекая кровью, дошел до двора и зашел в подъезд. Там, как и условились, меня ждала Она. Я торжественно вручил ей окровавленный букет. Она, конечно, испугалась, но я ее успокоил долгим поцелуем. В этом было что-то героическое. Я чувствовал себя победителем, который, жертвуя собой, сделал жест ради любимой. Я даже подошел к ней прихрамывая, как партизан, хотя нога у меня не болела. И хриплым голосом сказал, что я ее люблю, и вручил букет. Это произвело на нее шокирующее впечатление и возбудило в ней материнский инстинкт. Она принесла из дома бинт, перевязала рану, я был счастлив.

Я только потом понял, что для женщин мы первым делом дети, о которых они должны заботиться. Сперва им нравится, что ты беспомощен; они культивируют в тебе инфантилизм, а потом жалуются, что ты тряпка. Конечно, я опираюсь на свой личный опыт, это не аксиома.

Но вернемся в детство.

Меня перевязали. Шрам остался до сих пор – на память о героическом прошлом.

Летом моя любовь должна была уехать на море с родителями. На рассвете. Я ее провожал из окна, спуститься было неудобно. Она посмотрела в мою сторону, показала мне медальон, который я ей подарил, приложила его невзначай к губам, как в индийском фильме, и села в машину. Я был грустен и счастлив. Сестра откуда-то достала кассету Джорджа Харрисoна. Give me love. Я весь день ее слушал и грустил.

Странно как-то, я не помню, как мы расстались. Я вообще не запоминаю моменты, которые мне неприятны. Наверное, защитная реакция такая. Я помню только запахи и ее голос, и влажные ладошки, которыми она ласкала мое лицо.