Сережик

Мама убежала в дом, сказав, что она эту гадость есть не будет: туша воняла навозом. Мужики обрадовались, как неандертальцы, что им больше достанется. Кабана повесили за ногу на дерево, папин друг взял нож и разрезал монстру брюхо. Оттуда хлынули в ведро кишки и черная кровь сгустками. Смотреть на это было и противно, и страшно, но я смотрел. Ведро переполнилось содержимым живота монстра, и все потекло на землю. Собаки сходили с ума, обезьяны опять появились и начали визжать. Мужики не обращали на них внимания и вырывали из брюха длинные сосиски кишок, зеленоватые и противные. Потом что-то круглое выпало оттуда, как тяжелый мешок. Мне сказали, что это желудок. Все это воняло, и вдобавок появились еще и мухи. В Африке они не такие, как у нас в Ереване, у бабули Лизы на кухне. Они огромные и разные по размерам. На деревьях с обезьянами расселись черные как смоль вороны и стали зловеще каркать. Мужики отбивались от мух и проклинали ворон, но вороны были наглые и начали слетать на землю и требовать мясо. Папа их отгонял. Мама крикнула мне из окна, чтобы я немедленно бежал домой, а то меня унесут вороны. Я окончательно испугался и убежал к маме. Папа с друзьями смеялись.

Кабан превратился в кусочки мяса, кишки съели собаки и довольные вороны, обезьяны опять спрятались. Они ждали, когда мы сядем за стол.

Разожгли костер. Я очень любил шашлык и сейчас люблю, но противнее того мяса никогда ничего не ел. Оно было тугое, как резина, и кислое на вкус. Мама мне сварила гречку, которую положила в дорогу бабуля Лиза. Бабуля меня часто кормила гречкой, и я вспомнил ее, мне стало грустно. Хотелось к ней и к деду Айку в Ереван.

Айгедзор

Когда мы вернулись из Африки, то переехали на новую квартиру на улице Айгедзор. Бабуля Лиза и дед Айк остались у себя дома доживать свою старость. Таксисты улицу Айгедзор называли улицей миллионеров. Наш дом стоял над Разданским ущельем. Балкон смотрел прямо на реку, а внизу росли абрикосовые и тутовые сады. С этого момента, как только мы переехали, меня стали пускать во двор. Мне уже было шесть лет. Оттуда я и пошел в школу.

Дом был пятиэтажный. Там жили шишки, так говорила бабуля Лиза. Я понял, что шишки – это люди, которые работают в министерствах и в ЦК. Папе тоже дали в этом доме большую квартиру, и я понял, что папа тоже шишка. В доме жил прокурор республики, всякие начальники, должностные лица из правительства. Мама их всех тоже называла рабизами. Для нее рабизы и плебеи были все, кто не говорил по-русски, имел армянское образование, не знал русской литературы. Наши записались на квартиру в этом доме, еще когда мне был один год. И так как отец был одним из замов министра просвещения, им полагалась элитная квартира с шишками.

Дом был длинный, и со стороны Разданского ущелья первый этаж был подсобным. Нежилым. Предполагалось сделать там магазин, но для него оказалось достаточно маленькой части этого этажа, а большая осталась пустой. Там гулял ветер, запахи костра и человеческих экскрементов. В этом месте я проводил несколько минут в день.

Как-то я заметил, что на стенах углем нарисованы эротические рисунки. Это меня очень заинтересовало. В углу помещения, вытянувшись, лежала дохлая собака. Я знал, что дворовые собаки уходят умирать куда-нибудь в укромное место. Вот и она пришла сюда и погасла. В середине огромного помещения были угольки от маленького костра. Вонища стояла невероятная: кроме мирно гниющего животного там были многочисленные какашки, оставленные случайными прохожими. Я заметил, у нас в городе нет темного места, где бы не лежала какашка, аккуратно прикрытая бумажкой. Такое ощущение, будто какашки сами прикрываются бумажками, чтобы не замерзнуть на сквозняке или быстрее подсохнуть. А может, они специально прячутся, чтобы ты на нее наступил, не знаю. Я всегда осторожно заходил в это место перед тем, как спуститься в ущелье на рыбалку с ребятами, и меня интересовала динамика происходящего в этом загадочном помещении.

Каждый день на стенах появлялись все новые рисунки. Я тогда не знал, что в мире существует древняя наскальная живопись, но когда уже взрослым увидел подобное на скалах Армении, сразу мысленно переселился в детство. Только рисунки в Айгедзоре на бесцветных гладких стенах были настоящим искусством, я еще мальчишкой на них заглядывался. Они будоражили мою фантазию. Я каждый раз ждал новых произведений и мысленно требовал их от неизвестного художника. Немым свидетелем его деяний был труп собаки. С каждым днем у нее все больше прорисовывался скелет и белые красивые зубы. Я уже привык к запаху и оставался там все дольше, разглядывая новые групповые эротические импровизации. Но на всех картинах не было лиц. Головы автор не рисовал. Да и зачем это? Я его понимал. Мы, когда были мальчишками, смотрели только на те части девушек, которые художник изображал на стене, и пытались представить их через одежду. Ну, лицо, конечно, было важным, но не более, чем все, что женщина имела ниже лица.