Сережик

Сергей, или Кап, не мог тридцать лет ходить перед женой в трусах, откуда иногда вываливалось содержимое, не мог бросать бычки в унитаз, не мог при ней пукать, тем более если дети над этой мерзостью смеются, не мог чавкать, когда ест, не мог постоянно устраивать сквозняки, которые мать не выносила. Настоящий мужчина Сергей, или Кап, должен был водить ее в кино, как муж ее подруги Жоржеты. Романтично гулять с ней под дождем, как муж ее другой подруги, Офелии. И дарить ей цветы на Восьмое марта, как все нормальные мужчины Советского Союза.

Глупый праздник. Кроме того, что мы должны были девочкам в школе дарить всякую хрень в виде открыток и фантиков, поздравлять маму, бабулю Лизу, сестру, еще надо было при встрече с соседскими женщинами-коровами говорить стандартные слова: «С Восьмым марта вас, тетя… Мотя».

В детстве мне мама об этом празднике напоминала, и мне это нравилось. Я дарил ей камни, пустые спичечные коробки, чтобы она там прятала свои украшения. Но когда мне было уже тринадцать, пятнадцать… это стало сущим адом. Какая-то идиотская обязанность. Я, конечно, извиняюсь, но если женщина к этому празднику относится как к чему-то сакральному, как это делают до сих пор женщины моего возраста, значит, просто с ней не спит муж. Эту формулу я вывел, когда начал понимать, что такое женщина. Часто женщины говорят, мол, все дни для мужчин, дайте и нам хотя бы один день. Это просто глупость. Но не будем об этом.

Скандалы с каждым днем становились все невыносимее, и мне просто оставалось срочно вырасти и замкнуться.

Но впереди еще была школа. А это тоже отдельная история.

Как-то мы с сестрой проснулись после очередного скандала. Папа был на работе. Я уже учился в первом классе, но в школу не пошел. Мама еще не встала. Мы с сестрой сначала не стали ее будить: пусть спит себе спокойно, набирается сил для следующего скандала. Но уже было где-то три часа дня, и мы вошли в ее комнату. Мама не двигалась, но дышала. Слабо дышала. Я подошел и начал ее будить. Она не просыпалась, нам с сестрой показалось, что она уже не дышит. На полу валялась какая-то склянка. Мы стали орать, пришел отец, приехала скорая помощь, маму забрали в больницу.

На следующий день отец привез ее домой. Велел, чтобы мы маму обняли и сказали, что мы ее любим и не хотим, чтобы она умерла. Мама долго ничего не говорила, а потом сказала:

– Зачем вы вызвали скорую? Я хотела умереть.

И я понял, что это все из-за папы. Потому что она не должна была его встретить. Она должна была поехать в Москву и поступить во ВГИК, там бы она встретила Олега Стриженова и вышла бы за него замуж, была бы счастлива с ним. С нормальным мужчиной. А не с этим бревном! Да он еще и лезет драться, когда она ему говорит об этом.

Кстати, Стриженова она ставила мне в пример, когда я уже был известным в Армении актером:

– Вот каким должен быть актер, не то что ты. Клоун! Стареешь – не растешь. Как можно со сцены говорить такие пошлости, какие говоришь ты?! Сцена – это святое место, она не для плебейства. В этом ты превзошел даже своего покойного отца. Ненавижу Ленинакан!

Представляю, что бы с ней было, если бы она прочла эту книгу. Слава богу, не успела.

Море

Мама и папа приехали из Африки, и папа купил белую «Волгу». Внутри два дивана: спереди и сзади. Руль большой, с железным обручем, сигналом, а посередине, под красным стеклом, – золотой олень. Такой же олень, только серебряный, на капоте.

В один прекрасный день мы решили поехать всей семьей на море, в Пицунду. С нами еще был папин друг на бордовых «жигулях» и тоже с семьей. С ними были девочка и маленький мальчик, даже меньше, чем я. С мальчиком я не общался, он еле говорил, а девчонка постоянно меня дразнила потому, что у нее что-то есть, а у меня чего-то нет, притом неважно что. Просто есть, и все! Я нервничал и ненавидел ее – у нее вечно в руках было что-то, чего у меня в этот момент не было. Она была ужасна!

Ехали они впереди. Мама говорила, что «жигули» более изящная машина, а «Волга» уже не в моде и на ней ездят только рабизы и плебеи. И я понял, что эта машина тоже ленинаканская, как папа. И что как только мы приедем обратно, папа «Волгу» должен продать и купить «жигули». Отец протестовал и говорил, мол, «жигули», то есть «фиат» – так их сперва называли в СССР, – игрушка по сравнению с «Волгой», и на «Волге» ездит даже министр и все ЦК. Важное слово было это какое-то ЦК. Но маму это не интересовало, она говорила, что у нас в Армении в ЦК тоже одни рабизы и взяточники, не то что в Москве. А «жигули» более интеллигентная машина, и все! И очень естественно, что отец этого не понимает, потому что у него нет вкуса, и мама за него вышла случайно.

Мы с сестрой всю дорогу лежали на заднем диване-сиденье «Волги», иногда я поднимался под заднее стекло машины и удобно там помещался. Но меня все время оттуда спускали вниз. По дороге было много коров и баранов. Сестра говорила, что я похож на барана, а я ее сравнивал с коровой. Это всех веселило. Словом, мы доехали до Черного моря.