Сентябрь

Коротышка зашелся кашлем и отставил бутылку. Только лишь сейчас до него дошло, что с шеей что-то не так, глотать было трудно, жгучее спиртное попало в гортань. К тому же коньяк, это и к бабке не ходи, произвели анонимные армяне или украинцы, и уж наверняка не на уважаемом заводе Шустова, традиции которого достигают еще царских времен.

- Так что? - со злостью в голосе прохрипел Фродо, обретя способность говорить. - Про Минск не спросишь. Ну конечно, не спросишь, ты, как всегда, человек скромный.

Вагнер на эти зацепки не отреагировал, а хлестнул прямиком из горла. Вообще-то он помнил, что где-то должна быть вторая кружка, только ему не хотелось заново перекапывать всю кучу барах­ла. Фродо в это время откашлялся еще раз.

- Не спрашиваешь, - повторил он, уже нормальным голосом. - Ладно, проехали… Сегодня де­нек для рассказа всяких историй, глядишь, чего-то пробьется и в твою бетонную башку. И сам уви­дишь, как что-то как-то складывается. Начнем с Минска…

Он уселся поудобнее, оперся о стену с масляной, кое-где уже облезающей росписью, памят­кой времен величия отделения кооперативного банка в Броке.

- Многоэтажки в чистом поле. Крупнопанельные дома, металлическая труба котельной…

Вид, который можно встретить повсюду: от Магдебурга до Владивостока. Колхоз, совхоз или госхоз, поселок из многоэтажных домов в чистом, плоском, тянущемся до самого горизонта поле без какой-либо межи, без единого деревца. Только у самых домов лишь бы как огражденные грядки инди­видуальных участков с высохшими, торчащими стеблями. Труба котельной, потому что поселок мог похвастаться прогрессом: центральным отоплением, водопроводом и центральной канализацией, представлявшей собой громадную сточную яму, содержимое которой еженедельно вывозили вонючи­ми цистернами и выливали прямиком в ближайшую речку.

Болотистое поле, изредка замощенное перемерзшими головками несобранной капусты, с утра потянутое серым, тающим к полудню инеем. Дорога из растрескавшихся бетонных плит. Низко стелющийся под декабрьским небом дым, воняющий сернистым углем. За домами скелеты теплицы, от которой осталась только конструкция из проржавевших уголков.

Несколько параллелепипедов из панелей, покрытые лишаями и и потеками стены, грязные окна, завешанные сушащимся тряпьем. Спешно закопанные, уже покосившиеся бетонные столбы, мотки покрытой ржавчиной колючей проволоки свидетельствовали о том, что этот поселок давно уже не колхоз. Лишь покрашенная в красно-белые полосы будка охранника, шлагбаум и сбитые из досок, увенчанные башенкой ворота как-то не соответствовали образу спокойного разложения и безнадеж­ности.

Никак не соответствовал ему и стоящий у ворот ʺСталкерʺ, новенькая разведывательная ма­шина пехоты, целящаяся в небо 30-мм пушечкой, охраняющий грязно-оливковые полукруглые палат­ки, обозначенные красным крестом, и старые ЗИСы с латаным брезентом, похожие студебекеры еще той, предыдущей войны.

Фродо стоял у ограды, держась руками за проволоку. Ему сопровождали другие, как и он сам, они вглядывались мертвыми глазами в объектив камеры за ограждением. Оператор был в джинсах и грязных, похожих на ковбойские, сапогах; рядом с ним стояла девушка в красном пуховике — цветное пятно в бесцветном пейзаже. Размерзшаяся грязь чмокала под сапогами, девушка с микрофоном смешно балансировала, безрезультатно пытаясь найти какое-нибудь местечко посуше.

Тихое жужжание камеры смешивалось с бормотанием оператора, ежеминутно удавалось услышать словечко ʺfuckʺ, проговариваемое без какой-либо страсти, скорее — из разочарования.

Фродо даже не вздрогнул, когда объектив камеры заглянул ему прямо в глаза, когда оператор остановился и начал кадрировать его фигуру, начиная с ног, обутых в великоватые военные гамаши, и до драного синего ватника. Он с безразличием глядел на шевелящиеся челюсти оператора, непо­нятно: то ли от постоянно выплевываемых ругательств, то ли от пережевываемой резинки.

Лагерный синдром, лениво подумал он. Ему вспомнились неоднократно виденные фильмы еще те, черно-белые, времен предыдущей войны, и более поздние, времен многочисленных последую­щих войн. Люди подходят к ограде, хватаются за проржавевшую проволоку и глядят. Они молчат и смотрят, не размахивая руками или, хотя бы, улыбаясь. Независимо от от того, кому принад­лежит камера – любопытствующему журналисту или авангарду армии, которая прибыла их освобо­ждать. Всегда они молчат. Стоят и смотрят. И он тоже стоял, не двигаясь, когда оператор сделал уве­личение его лица. И он знал, что выглядит практически образцово: маленький, ободранный типчик, с шапкой нестриженых, кудрявых волос и явно семитскими чертами исхудавшего лица. Нечто, что пре­восходно подходит для репортажа про лагерь для депортированных, располагающийся где-то под Минском и наверняка найдет свое место в несколькосекундном фрагменте. Нечто такое, что зафикси­руется в памяти: маленький жидок за колючей проволокой.