Семь верст до небес

— Или как… — усмехнулся Тарлыков ровным, как сковорода, лицом. — Озябнешь, Косовский… Пойди… Я подожду…

Альберт оделся, с раздражением отфыркиваясь, поглядывая в темную плоскость зеркала: худенькое лицо с белым чубчиком и длинными ресницами, ему и самому оно не внушало особого трепета… А что ж с них-то взять?

Тарлыков ждал за углом, присев расслабленно на дождевую бочку. И головы не поднял, когда он приблизился… Частая и бешеная дрожь пронеслась по Альбертовой розовой коже: зачем, спрашивается, тогда поднимал?!

— Тебе чего нужно? Ты чего пришел? А?

Тарлыков поднял голову, раскрыл отяжелевшие глаза, протянул нечистые руки, сложив их ковшиком…

— Вяжи…

— За что?! За памятник, что ли? — усмехнулся Косовский, окидывая критически его помятую одежду, и пошутил:

— Не надо… Не торопись… Туда всегда успеется… У тебя такой вид… Ты словно кого… того… Ухандокал… Умывался-то сегодня… перед зеркалом? Или так, рукавом утерся?

— Рукавом… — опустил голову он. И вскинулся. — Ты чего стоишь? Вяжи!! Крути руки! Ухандокал я! Ухандокал!..

— Ну… Ты это брось! — жестко сказал Косовский. — Брось… Наелся — иди проспись. Спать по ночам надо! А не шляться черте с кем… — И внезапно замолк, остановившись глазами, приглядываясь сбоку к протянутым рукам, к почти земляным обшлагам рубашки, покрытым какими-то непонятными пятнами: а… вдруг? А вдруг это… Что это он такое городит?!

— Ты чего городишь? Я тебя спрашиваю! Ты чего…

Тарлыков поднялся и, ссутулясь, пошел на него, выворачивая ладони.

— Да ты — что? Не видишь?! — зашептал он, горячечно вытаращивая глаза. — Не видишь, что ли? Да! Своими… руками! Тридцать два! Нету больше… Все! Амба! Ровное место!.. Понял?

За ночи, проведенные с друзьями, всегда платишь единообразной монетой: раздражением начальства.

Я не выспался, конечно. И когда переступил порог, Виктор Петрович сверлил меня с минуту взглядом, определяя, очевидно, по моему помятому лицу… э-ээ… так сказать, степень…

— Да не пил я! Не пил!.. — взял я сразу высокий тон, надеясь ошарашить его наглостью.

— А я ведь и не сказал, что так… — с сомнением покачнул большой седой головой Виктор Петрович. — Оговорка-с, Андрей Степанович… На оговорках мы все, знаете ли, и сгораем… Синим огнем, знаете ли… И беззвучным, бездымным образом… А теперь… а-аарш-ш! Ма-аарш в Покровское! Чтобы духа от тебя тут не было!

Ну, это была его обычная манера. Нашумел — значит, чисто… Теперь не вспомнит… Впрочем, мне было, конечно, и не до его манер в ту минуту. Потому хотя бы, что посланным я оказался в Покровское на открытие памятника. Вот так. Не больше. И не меньше…

Вполне понятно, что я опоздал. Иван Петрович Сычов уже сказал свое, полотно упало к подножию, обнажая красивый высокий обелиск, крытый свежей белой эмалью. В толпе похлопали. Ударил туш. Сычов сделал снова шаг вперед:

— Слово имеет…

— И ты тут?!

Я оглянулся. На меня странно как-то, вроде как даже насмешливо посматривал местный милиционер Косовский.

— Да, — сказал я холодно. — А почему — на «ты»? Я не понял…

— Про это в другом месте бы тебя спросить… — спокойно сказал Косовский. — Один уже… Спрашивает… То-ва-рищ-щи… Весь район на ноги подняли… Люди из-за вас тут всю ночь волчком ходили…

— Это почему же?

— Почему? — нахмурил он брови. — Да потому, что с памятником всю ночь… С ног сбились… Потому что Павел Сергеевич с Геннадь Василичем все телефоны с вечера оборвали… И в область! И в район! И в Маяковского! И куда только не звонили… А все обещают… Во всех местах… Да все без толку… Самим-то быстрее оказалось… Эх, товарищи… — взглянул он на меня уже укоризненно. — Вас-то, Андрей Степанович, куда, спрашивается, ночую? С ним хлебать — так ведь не расхлебаешь… Во-он какую кашу заварил…

Я ничего не понял. А Косовский отвлекся: подошли Зарывадин и Сычов. Дальше я уже плохо слышал, несмотря на то, что старался ухватить, в чем там дело.

— Где он у тебя? — спросил вполголоса Зарывалин.

— В клубе… Замок, сами знаете… Ненадежный…

— Да не нужно! — махнул раздраженно рукой Зарывалин, не прибавляя тона. — Не нужно, тебе говорят… Отпусти ты его, бога ради…

— Да вы что? — удивился Косовский, приподнимая светлые брови. — Да ведь он чего понатворил?.. Вы что? Мне же голову снимут?!

— Зачем снимать? — засмеялся Сычов. — Хорошая голова… Ты там… не крути… Ты отпусти его, в самом-то деле… Пусть катится на все четыре… Если надо… мы его всегда возьмем…

Косовский пожал плечами. Передохнул.

— Вы как хотите… — сказал он твердо. — А Прохожев мне строго-настрого…

— Ты с Прохожевым-то… не очень, — остро взглянул на него Зарывалин.

— Как это?

— Да так… Не очень… Он тебе чего, начальник?

— Не-ет…

— А коли нет… — резко проговорил Иван Петрович, — так ты слушай, что говорят! И все свои акты… Там… У памятника… Передай мне! Ясно?..

— Ясно, — глухо сказал Косовский и улыбнулся, покрываясь краской. — Ясно… Да только я без приказа не выпущу…

— Дурачок, что ли? — тихо засмеялся Зарывалин, поглядывая на Ивана Петровича. — Да пойми ты!.. Голова!.. Он со всех… такой груз снял… Все равно это… через год-другой…