Семь верст до небес

— Вот то-то и оно… — горестно и стыдливо обвела односельчан взглядом Серафима. — У всех мужья как мужья… А у меня… Соглашатель чертов!

Все опять весело засмеялись.

— А как с кладбищем обойдетесь? — спросил чуть слышно кто-то из старух.

— С кладбищем? — оживился Антон Лукев. — С кладбищем?..

— Дед! Тихо! — предупредительно прикрикнул на него Горюев, по праву хоть и дальнего, но родственника. А Володя-агроном попросил:

— Не мешайте, пожалуйста.

— А ты без «пожалуйста», пожалуйста. Понял? — обозлел Антон, но добавил уже ровнее, обращаясь к односельчанам: — Мимо погоста, дорогие товарищи, нас с вами все равно не пронесут… Так что помирайте спокойно…

И спел, пристукивая подшитыми валенками:

— Всех схороним и запашем,
И подымем урожай,
Всем врагам мы хрен покажем
И загоним за Можай!

Вот так-то у мине, коллеги: не сорвесси! А? То-то… Спасибо за внимание…

— Выведите его, — кратко сказал Горюев. И, когда все было сделано, он покашлял в кулак, пережидая шум, и произвел разъяснение:

— Кладбище мы вам пока оставляем. Хотя… Хотя не по закону это.

— А по закону как?

— А по закону… — строго, с укором промолвил Игорь Николаевич. — По закону еще прошлой осенью надо было распахать… Понятно? Тридцать третий год вы никого там не закапываете. А по закону: как тридцать — так все, порядок…

— А по закону разве так-то? — вновь удивился дед Лукьян.

— Так-то… — передразнила Серафима деда. — Да что мы, товарищи, сомневаемся? Повод тоже мне нашли… Принимаем все целиком и поддерживаем, Игорь Николаевич! Так наверху и доложите!

— Это ты, Сима, брось! — сурово начал Витя Дариков, но тут же и замолчал, потрясенный ударом в томя: хоть и сквозь шапку, а все ж — чувствительно…

— Нет-нет, — заволновался Володя-агроном, — в самом деле… Вот смотрите… Последние захоронения… По актам сельсовета… Последнее захоронение произведено в сорок восьмом году…

— Да ты же видишь! Видишь — никто с тобой спорить и не собирается! — засмеялся Тарлыков. — Что там еще? Валяй по списку дальше.

— Правильно, Алексей Иванович! — поддержала горячо Тарлыкова Алла Евгеньевна, временно исполняющая обязанности директора. — У нас вопросов нет. Если все по закону — у нас вопросов не имеется… Правильно!

— Правильно…

— Растолкуйте хоть…

— Заткнись, тебе говорят…

— Правильно!

— Верно!

— Поддерживаем! Паши ее к чертям!

— И последний вопрос… — поднял палец Горюев. — Молоко! Доложит вопрос Владимир Петрович… П-а-апра-шу ти-ши-ны, товарищи…

Мы вышли с Алексеем на вольный воздух. Вдохнули — чистого, терпкого, осеннего. Тарлыков скривился:

— Этот… Как его… Профжених этот… Он от имени кого здесь?

— Ты бы у него и спросил, — улыбнулся я невольно.

— Да какая мне разница? — огрызнулся Алексей. — Им не надо, а мне?

Это-то свойство в Тарлыкове более всего людей и раздражало: когда надо сказать — промолчит, когда, не надо — обязательно влезет… Умный, добрый, не бездарь, но — препротивнейший, если разобраться, человечишко…

— Почему не надо? — не согласился я. — Что надо — ими сказано… А о том, что для них уже неважно, зачем и говорить?

Мимо, по ступеням, загремела пустыми ведрами баба Ксеня.

— Ты-то чего не пошла? — прищурился Алексей.

— Я? — остановилась баба Ксеня в недоумении. — Ай я там чего забыла? На мине печи, на мине вода, на мине дрова, дома корова не доена… Это вы, бездельники, вам бы все лясы точить… Вам бы, бездельникам…

— Ну! Разошлась! Не ругайся… — усмехнулся примирительно Тарлыков. — А будешь возвращаться, кликни Анания: мы у реки, он подвезти обещался.

И пояснил. Для меня. С совершенно каменным лицом:

— Алла Евгеньевна просила… На активе вместо нее посидеть…

Любопытно: а если бы Прохожев попросил «за себя» — он тоже бы согласился?

…Скрипят, хоть и мазаные, колеса; колеса старые, на пол-обода сношенные, и уходят они в каждый оборот, будто в последний путь, выписывая в воздухе головокружительные, особенные кривые; и если вглядеться в пыль, в след, что оставляет за собою телега, то можно и усомниться: а так ли уж трезв наш многотерпеливый Федулка? Такие размашистые, от души, восьмерки, столь асимметрично разбросанные яблоки — в густой пыли остаются…

Алексей ведет с Ананием малопонятный мне разговор.

— Дед! — вклиниваюсь я в их мирную беседу. — А ты, говорят, Зимний брал?

Ананий молчит, ни единым мускулом не давая понять, что слышал, перекладывает, как перекладывал в здоровенных ладонях сальные веревочные вожжи. Муха села на шею. Он и муху не смахнул. Федулка стегнул хвостом по щеке — и это без внимания…

— Брал.

Ага! Уже лучше… А вот я тебе сейчас…

— А царя, дедушка, ты там видел? Или без тебя обошлось?

— Видал.

Вот так вот: попался Ананий… Ты еще ко всему и брешешь, оказывается?

— Как же ты его… Что он там делал-то хоть?

Ананий бьет наконец муху. И долго смотрит на толстые растопыренные пальцы:

— Это мне неведомо…

— Ну как, как все было?