Семь столпов мудрости

Фейсал пробудил в них национальные чувства фразой, вызвавшей в них мысли об арабской истории и языке; затем он на минуту замолчал: ибо для этих неграмотных мастеров красноречия слова обладали жизнью, и они любили смаковать каждое из них, не смешивая с другими. Следующая фраза представила перед ними дух Фейсала, их товарища и вождя, жертвующего всем ради свободы нации; и снова последовала тишина, когда они представляли, как он, днем и ночью в своей палатке, проповедует, поучает, приказывает и примиряет; и они чувствовали нечто идеальное за изображенным человеком, сидящим перед ними, как икона, в котором не было хитростей, амбиций, слабостей, недостатков, таким необычайным, что, порабощенный отвлеченной идеей, он оставил себе один глаз, одну руку, одно чувство и одну цель — жить или умереть, служа этой идее.

Конечно, это был не человек из плоти и крови, а картина, и все же образ этот был правдив, так как его индивидуальность отдала идее свое третье измерение, отрекшись от богатства и искусств мира. Фейсал был укрыт в своей палатке, занавешен от нас, чтобы оставаться нашим вождем: но на самом деле он был первым из служителей национальной идеи, ее инструментом, а не владельцем. И все же в сумерках палатки ничто не могло показаться благороднее.

Он продолжал у них на глазах бросать вызов врагу, скованному своей вечной обороной, лучшим исходом которой было делать не больше необходимого. А мы, воздержанные, спокойно и хладнокровно плыли по дружественному безмолвию пустыни, пока не изволили сойти на пристань.

Наша беседа искусно проникала в цепь их сокровенных мыслей, чтобы волнение было их собственным, убеждения — врожденными, а не привнесенными нами. Скоро мы почувствовали, что в них разгорается пламя: мы отклонились назад, наблюдая, как они двигаются и разговаривают, и оживляют друг друга взаимным пылом, и вот уже воздух дрожит, и они бессвязными фразами выражают первые колебания и сдвиги понятий, которые простираются за пределы их зрения. Они уже торопят нас, словно сами они — зачинатели, а мы — вялые пришельцы; они стремятся заставить нас осознать полную меру их убежденности; они уже забыли о нас, вспыхнув теми целями и средствами, которые желанны нам. Новое племя прибавилось к нашему сообществу; хотя простое «да» от Нури в завершение имело больший вес, чем все сказанное прежде.

В нашей здешней проповеди не было открытой нервности. Мы старались исключить чувства, чтобы наша поддержка была неторопливой, устойчивой, несентиментальной. Нам не нужны были обращенные за чашку риса. Мы упорно отказывались изливать наше обильное и знаменитое золото на тех, кто не был убежден в душе. Деньги были подтверждением, строительным раствором, но не краеугольным камнем. Покупать людей — значит основывать наше движение на выгоде; в то время как наши последователи должны быть готовы пройти весь путь, не примешивая к своим мотивам ничего, разве что человеческую слабость. Даже я, чужестранец, безбожный обманщик, вдохновляющий чужой народ, чувствовал облегчение от ненависти к себе и вечного суда над собой, имитируя их приверженность идее; и это вопреки недостатку инстинктивного начала в моем поведении.

Потому что от природы я не был способен долго обманывать себя; но моя роль была разработана так дерзко, что никто, кроме Джойса, Несиба и Мохаммеда эль Дейлана, казалось, не понимал этого. Для человека, которым руководит инстинкт, все, во что верят двое или трое, имеет чудесную санкцию, и ради этого можно пожертвовать покоем и жизнью личности. Для человека, которым руководит разум, войны за национальную идею — такой же обман, как религиозные войны, и ничто не стоит того, чтобы за него сражаться: не может сражение, сам акт борьбы, содержать какую-либо внутреннюю доблесть. Жизнь — дело настолько личное, что никакие обстоятельства не могут оправдать человека, который поднимает руку на другого; хотя собственная смерть человека — его последняя свобода воли, спасительная сила и мера нестерпимых страданий.

Мы заставляли арабов тянуться как можно выше, чтобы достичь нашей веры, ибо она вела к деятельности, опасной области, где люди могли принимать дела за волю. Моя вина, моя слепота как руководителя (которому прежде всего надо было найти быстрые средства к их обращению в нашу веру) позволяла им представить законченный образ нашей идеи, который на самом деле существовал лишь в бесконечном стремлении к недостижимому воображаемому свету. Наша толпа, ищущая света в вещах, была подобна жалким псам, обнюхивающим фонарный столб. Только меня, служителя абстрактного, долг удерживал за пределами святилища.