Семь столпов мудрости

Пока мы суетились вокруг Фарраджа, Абд эль Латиф закричал тревогу. Он увидел около пятидесяти турок, движущихся вдоль путей к нам, и скоро с севера послышался шум вагонетки. Нас было всего шестнадцать человек, и в невыгодной позиции. Я сказал, что мы должны сейчас же отступать, и унести Фарраджа с собой. Его попытались поднять сначала на покрывало, потом на одеяло; но к нему возвращалось сознание, и он так жалобно кричал, что нам не хватало духа мучить его дальше.

Мы не могли оставить его на месте, туркам, потому что мы видели, как они жгли заживо наших несчастных раненых. По этой причине мы всегда договаривались перед боем приканчивать друг друга, если кто-то будет тяжело ранен; но я никогда не осознавал, что мне может выпасть убить Фарраджа.

Я упал позади него на колени, держа пистолет у земли, рядом с его головой, чтобы он не увидел моих намерений; но он, должно быть, догадался, потому что открыл глаза и вцепился в меня своей шершавой, костистой рукой, маленькой, как у всех этих ребят из Неджда, не успевших созреть. Я на мгновение замер, и он сказал: «Дауд на тебя рассердится», — прежняя улыбка так странно возвращалась на его серое изможденное лицо. Я ответил: «Привет ему от меня». Он ответил, как следовало: «Пусть Бог дарует тебе мир», и наконец устало закрыл глаза.

Турецкая вагонетка была теперь совсем близко, подбираясь к нам по рельсам, как навозный жук; и пулемет на ней жалил пулями воздух у нас над головами, пока мы скрывались в горы. Мохсин вел верблюдицу Фарраджа, на которой была его овчина и одежда, еще хранившие отпечаток его тела, когда он упал у моста. Когда начало темнеть, мы остановились; и Зааги подошел ко мне, прошептав, что все ссорятся, кто на следующий день поедет на этом великолепном животном. Он хотел забрать ее себе; но мне было горько, что эти законченные мертвецы снова ограбили мою бедность; и, чтобы удешевить большую потерю малой, я застрелил бедное животное второй пулей.

Потом на нас ополчилось солнце. В безветренный полдень спертый воздух в долинах Керака стоял без движения, а жара высасывала аромат из цветов. С темнотой все стало оживать, и дуновение с запада проползло над пустыней. Мы были за многие мили от травы и цветов, но внезапно почувствовали их вокруг, когда волны ароматного воздуха проходили рядом, источая липкую сладость. Однако они быстро гасли, и ночной ветер, сырой и целебный, пришел вслед за ними. Абдулла принес мне на ужин рис и верблюжье мясо (верблюда Фарраджа). Затем мы уснули.

Глава XСIV

Утром, близ вади Эль Джинз, мы встретили индийцев на привале у одинокого дерева. Это было как в прежние времена нашей легкой и памятной поездки к мостам год назад, чтобы снова отправиться через страну с Хассан-шахом, слушая, как в тележках еще лязгают пулеметы «виккерс» и снова помогая бойцам укреплять их выскальзывающий груз или сбрую. Они казались такими же неловкими в обращении с верблюдами, как раньше, поэтому мы не пересекли рельсы и до рассвета.

Тогда я оставил индийцев, потому что не находил себе места, и быстрое движение в ночи могло исцелить мой дух. И мы продвигались по прохладной темноте, направляясь на Одрох. Когда мы взобрались на вершину его подъема, то заметили мерцание огня слева от нас: постоянно сверкали яркие вспышки, они, должно быть, исходили откуда-то со стороны Джердуна. Мы натянули поводья и услышали низкое буханье взрывов. Устойчивое пламя появлялось, разрасталось и разделялось надвое. Возможно, станция горела. Мы поехали быстрее, чтобы спросить Мастура.

Однако его место было пусто, только один шакал был на старом месте лагеря. Я решил продвигаться вперед, к Фейсалу. Мы ехали самой быстрой рысью, пока солнце поднималось в небесах. Дорога была скверной из-за саранчи — хотя с некоторого расстояния они казались красивыми, воздух дрожал от зуда их крыльев. Лето выступило на нас без предупреждения, мое седьмое лето подряд здесь, на Востоке.

По мере приближения мы слышали выстрелы впереди, у Семны, восходящего холма, нависающего над Мааном. Отряды войск не спеша шли по его поверхности, чтобы остановиться под гребнем. Очевидно, мы взяли Семну, так что поехали к новой позиции. На платформе, с этой стороны, мы встретили верблюда с носилками. Человек, ведущий его, сказал: «Мавлюд-паша», — указывая на его ношу. Я подбежал, воскликнув: «Мавлюд ранен?» — ведь он был одним из лучших офицеров в армии, при этом самый честный по отношению к нам; нельзя было отказать в восхищении этому упорному, бескомпромиссному патриоту. Старик ответил со своих носилок слабым голосом: «Да, в самом деле, Луренс-бей, я ранен: но хвала Богу, это ничего. Мы взяли Семну». Я ответил, что иду туда. Мавлюд, лихорадочно перегнувшись через край носилок, едва в состоянии видеть или говорить (его берцовая кость была раздроблена выше колена) показывал мне точку за точкой, чтобы организовать оборону холмов.