Семь столпов мудрости

Абдулла и его друзья, Шакир, Фаузан и двое сыновей Хамзы, вместе с шерифами, с Султаном эль Аббадом и Хошаном из атейба и ибн Месфером, распорядителем, проводили большую часть дня и весь вечер, мучая Мохаммеда Хассана. Они швыряли в него камнями, кололи его колючками, роняли камешки, раскаленные на солнце, ему за шиворот, толкали в огонь. Иногда забава была подстроена сложнее, когда они насыпали дорожку пороха среди ковров и заманили Мохаммеда Хассана сесть на ее край. Однажды Абдулла три раза сбил выстрелом котелок для кофе с его головы с двадцати ярдов, и затем вознаградил его за долготерпение в размере трехмесячной оплаты.

Абдулла иногда отправлялся поездить или пострелять, и, утомленный, возвращался в свою палатку на массаж; а затем перед ним представали декламаторы, чтобы успокоить его разболевшуюся голову. Он был любителем арабских стихов и исключительно хорошо начитан. Местные поэты находили его выгодной аудиторией. Он также интересовался историей и литературой, проводил диспуты о грамматике в своей палатке и присуждал денежные призы.

Он нарочито не заботился о ситуации в Хиджазе, считая, что автономия арабов гарантирована его отцу обещаниями Великобритании, и с легкостью полагаясь на эти заверения. У меня чесался язык сказать ему, что полоумный старик не нашел от нас никакой конкретной или безоговорочной помощи, и что их корабль может оказаться на мели из-за его политической глупости, но это значило бы выдать моих английских хозяев, и душевное напряжение в борьбе между честностью и преданностью, после некоторых колебаний, я снова завязывал мертвым узлом, во имя целесообразности.

Абдулла проявлял высокий интерес к войне в Европе и тщательно изучал ее в прессе. Он был также знаком с западной политикой и выдолбил наизусть все дворы и министерства Европы, вплоть до имени швейцарского президента. Я снова отметил, насколько полезно для репутации Англии в азиатском мире было то, что у нас еще есть король. Когда с нами имели дело древние и усложненные общества, такие, как шерифы и феодальные предводители Аравии, для них было признаком почтенности и надежности то, что высшее место в нашем государстве не дается как приз за заслуги или амбиции.

Время медленно снижало мое первое благоприятное мнение о характере Абдуллы. Его постоянные хворобы, которые сперва вызывали сострадание, стали достойны скорее презрения, когда причинами их была очевидная лень и потворство себе, и когда стало видно, что он холит их, чтобы занять свой избыточный досуг. Его случайные вспышки пристрастности, сначала привлекательные, сейчас казались слабой тиранией, замаскированной под причуды; его дружелюбие обернулось капризностью; его добродушие — любовью к удовольствиям. Закваска неискренности присутствовала в каждой клеточке его существа. Даже его простота представлялась со временем фальшивой; и наследственным религиозным предрассудкам он позволял править над остротой своего ума, потому что они причиняли ему меньше неудобств, чем мысль, не отмеченная на карте. Его мозг часто выдавал свое запутанное устройство, раскрывая мысль, крепко примотанную к другой мысли толстым шнуром намерения; и поэтому лень омрачала и его мыслительный процесс. Его сети постоянно распутывались, так как он по своей беспечности оставлял их незавершенными. Но они никогда не распадались на прямые желания и никогда не вырастали в желания плодотворные. Всегда, с любезным и открытым видом, он рассматривал наши ответы на его якобы невинные вопросы, стараясь прочитать незаметный, как насекомое, но значительный смысл в каждом замешательстве, или неуверенности, или честной ошибке.

Однажды, когда я зашел к нему, он сидел с прямой спиной, раскрыв глаза, с красным пятном на каждой щеке. Сержант Прост, его старый наставник, только что пришел от полковника Бремона и принес, не зная о его содержании, письмо, в котором отмечалось, что британцы окружают арабов со всех сторон — в Адене, в Газе, в Багдаде — и выражалась надежда, что Абдулла понимает свое положение. Он горячо спросил, что я об этом думаю. В ответ я впал в искусственность и ответил изящной фразой, что, наверное, он не может не поставить под сомнение нашу честность, когда обнаруживает, что мы в частной переписке жалим в спину наших союзников. Напоенная тонким ядом арабская речь доставила ему удовольствие, и он отплатил мне изощренным комплиментом, сказав, что он знает нашу искренность, в ином случае нас не представлял бы в Джедде полковник Вильсон. И это было характерно для него — его тонкость сама себя губила, не замечая двойной тонкости, опровергающей его. Он не понимал, что честность может быть самой результативной уловкой мошенников, и Вильсон тоже слишком прямодушен, чтобы охотно и быстро заподозрить зло в вышестоящих властях.