Семь столпов мудрости

Наконец я нашел ее, тронул и убедился, что запор был погружен лишь на одну шестнадцатую дюйма, из-за того, что я плохо его установил, или потому, что почва осела от дождя. Я укрепил его на месте. Потом, чтобы дать туркам правдоподобное объяснение, мы начали подрывные работы к северу от мины. Мы нашли небольшой мост с четырьмя арками и подняли его на воздух. Затем мы обратились к рельсам и перерезали около двухсот; и, пока люди закладывали и зажигали заряды, я подучил Мохаммеда залезть на расщепленный столб; вместе мы перерезали провода и с их помощью опутали другие столбы. Все это делалось быстро, мы боялись, как бы турки не пришли за нами: и, когда наши подрывные работы были закончены, мы сбежали к своим верблюдам, как зайцы, забрались на них и беспрепятственно поскакали по ветреной долине обратно к равнине Хамда.

Там мы были в безопасности, но старому Дахиль-Алла слишком понравился тот беспорядок, который мы устроили на железной дороге, чтобы уйти просто так. Когда мы были на песчаной равнине, он ударил верблюда и бросил в галоп, и мы тяжело поскакали, как бешеные, за ним сквозь прозрачный свет луны. Дорога была идеальная, и мы не натягивали поводьев три часа, пока не перегнали наш пулемет и его эскорт, вставший лагерем по пути домой. Солдаты услышали наши громкие вопли в ночи, подумали, что мы — враги, и направили на нас свой «максим»: но он застрял на половине ленты, а они, портные из Мекки, не умели с ним обращаться. Так что никто не был ранен, и мы весело взяли их в плен.

Утром мы долго и лениво спали и позавтракали в Рубиане, первом колодце в вади Аис. Затем мы курили и говорили, собирая верблюдов, когда внезапно услышали отдаленный крупный взрыв позади нас, на железной дороге. Мы хотели узнать, была ли мина раскрыта или исполнила свой долг. Двух разведчиков оставили для доклада, и мы медленно выехали: чтобы дождаться их и потому что позавчерашний дождь еще раз принес поток в вади Аис, и ее русло было все испещрено мелкими лужами мягкой серой воды, между берегами серебристой грязи, которую течение изрисовало, как чешую рыбы. Солнечное тепло превратило эту грязь в прекрасный клей, на котором ноги наших беспомощных верблюдов комично разъезжались, и они падали с силой, удивительной для животных, полных такого достоинства. Их настроение ухудшалось при каждом взрыве нашего веселья.

Солнце, легкая дорога и ожидание новостей от разведчиков делали все веселым, и мы успешно общались между собой, но наши руки и ноги, цепенеющие от вчерашних лишений, и скудная пища вынуждали нас покинуть Абу Марха на ночь. Так, около заката, мы выбрали сухую террасу в долине, чтобы заснуть. Я приехал туда первым, повернулся и посмотрел на людей, удерживаемых под моей группой, на своих гнедых верблюдах, похожих на медные статуи в мощном свете заходящего солнца: они, казалось, горели пламенем изнутри.

Прежде чем испекся хлеб, прибыли разведчики, чтобы рассказать нам, что на рассвете турки возились вокруг наших повреждений; и чуть позже локомотив, груженный рельсами, с большим отрядом рабочих на верхушке, пришел из Хедии и подорвался на мине передним и задним колесом. Это было все, на что мы надеялись, и мы поехали назад в лагерь Абдуллы, чудесным весенним утром, распевая песни. Мы доказали, что хорошо заложенная мина обязательно взорвется, и что хорошо заложенную мину трудно обнаружить даже тому, кто ее закладывал. Это было важно, так как Ньюкомб, Гарланд и Хорнби сейчас разоряли железную дорогу; и мины были наилучшим оружием, только что открытым, чтобы сделать для нашего турецкого противника регулярную работу поездов дорогостоящей и ненадежной.

Глава XXXVI

Несмотря на доброту и обаяние Абдуллы, я не смог его полюбить, так же как и весь его лагерь: возможно, потому что я не был общителен, а для этих людей не существовало личного уединения; возможно, потому что их легкомыслие показывало мне тщетность моих усилий, превосходящих Паламидовы[72], не просто выглядеть лучше себя самого, но и делать других лучше. А ведь в атмосфере высоких дум и ответственности, которая царила у Фейсала, ничто не было тщетно. Абдулла проводил свой веселый день в большой прохладной палатке, доступный только друзьям, ограничивая своих сторонников, или новых последователей, или слушателей споров публичным дневным заседанием. В остальное время он читал бумаги, со вкусом ел, спал. Особенно он любил игры — или шахматы со своим штабом, или шутки над Мохаммедом Хасаном. Мохаммед, номинально муэдзин, был на самом деле придворным шутом. Надоедливым старым шутом, на мой взгляд, так как моя болезнь располагала меня к шуткам даже меньше, чем обычно.