Семь домов Куницы

В жизни Мишеля царит образцовый порядок, как в бельевом шкафу белошвейки. Жизнь у Мишеля запрограммирована. Через три года он получит специализацию, через пять — женится на дочери шефа, которая учится в какой‑то необыкновенной швейцарской школе. Через десять лет к Мишелю перейдёт клиника его тестя.

— Любовь со мной ты тоже запланировал?

К моему вопросу он относится очень серьёзно. Он не спит со своими пациентками, — убеждает он меня. Он и сам не знает, почему изменил своим принципам, но я действительно представляю собой исключение.

Но как же, он чего‑то не предусмотрел, не обдумал заранее, и в его зарегулированное существование вкрался беспорядок.

И ещё одно. Мишель не употребляет слова «любовь». Может, так он подчёркивает непродолжительность нашего сближения; во всяком случае то, что он делает со мной на кровати из красного дерева со спинками как алтари, он никогда не называл любовью.

Мне было почти хорошо.

Мишель разрешил велосипед. Я ездила на дюны и смотрела, как живёт море. Я торчала на берегу среди кустиков редкой травы, как забытый пляжный зонтик, непригодный к употреблению, изношенный предмет, выброшенный после сезона.

Я собирала дрова, вынесенные прибоем, и приторачивала к багажнику, проникала также в дровяной сарай имения в Бланьяке. Каждый вечер у меня был живой огонь в архаичном камине, два раза в неделю — ужин и ночь с живым человеком.

— Ты здорова, — объявил Мишель в середине декабря.

Констан сделал мне разрешение на пребывание. В моей стране объявили военное положение.

9

— Сука! — выдавил он, и больше ничего не могло выйти из его горла, душила его злоба. Бросил ножницы в кучку обрезков, в которые методично превратил мои «адидасы».

Кроме обрывков импрегнированной ткани и всего остального, из чего состоят фирменные кроссовки, он не нашёл ничего. Я тоже была разочарована и чувствовала себя как болван, но Мартином овладели ярость и отчаяние. Он чувствовал себя ограбленным, выставленным за дверь, обанкротившимся. Теперь он не напоминал супермена из рекламы, его представительная белозубая улыбка превратилась в хищный оскал.

— Сука!

Я стряхнула с предплечья петлю из ременного шнурка, дала ей опуститься под весом ножа; в тот самый момент, когда ощутила в ладони рукоятку, я парировала удар Мартина. Рукояткой марокканского ножичка из сучковатого оливкового дерева я со всей силы ударила его в руку, целясь в сустав запястья.

Я попала. Его рука обмякла.

— Меня бить нельзя, запомни это себе! — я отпустила защёлку, лезвие выскочило с тихим щелчком. Синий блеск язычка стали, которым можно себя защитить, нарезать хлеб и убить человека.

Лучшая оборона — это нападение, — учил Кардинал. Я сделала шаг вперёд.

— Если ещё раз попробуешь, полосну тебя по бёдрам! — во мне кипела такая же тёмная сила, как когда‑то в камере, хотя он был сильнее, вдвое старше и разозлённый от неудачи.

— Спрячь нож, а то ещё порежешься, — пробормотал он. Вопреки ожиданиям, это прозвучало жалобно, его рука опухала на глазах.

— Предупреждаю, — я нажала на кнопку. Стальное жало с шипением скрылось в глубине рукоятки. Я не подтянула ремешок в рукаве, сложенное «перо» болталось под кистью руки.

— Я ведь не буду драться с тобой, я мог бы... — в его пристальном взгляде была смесь обиды, любопытства и уважения.

— Мог бы, — согласилась я. Не следует унижать людей больше необходимого, когда‑то учила Нонна.

Нонна!

Она говорила мне идти на улицу Клиньянкур? Не говорила! Тогда зачем я пошла? Потому что я никогда не была самостоятельна, подсознательно искала поддержки, особенно здесь, брошенная в чужестранную стихию. Я никогда не существовала как нормальный человек. С пелёнок за меня думали и решали, хорошо или плохо, однако давали мне всё готовое, взамен требуя послушания и соблюдения правил таких, сяких и вот таких, всегда определяющих мои поступки. Но даже и не отдавая себе в этом отчёта, я искала опору. А ведь Нонна недвусмысленно говорила об отправке кроссовок по почте, если Мартин не явится в гостиницу в Ницце.

Была и другая причина. Мне хотелось увидеть ту радость, когда я принесу, казалось бы, безвозвратно утраченный хабар. Во мне всё ещё сидела та самая собачка, ненасытная на похвалу и ласку.

— Я была бы больная на голову, чтобы тебя искать, Мартин, если бы я прикарманила цацки. На аркане меня никто не тащил, ты бы сам бы меня никогда не нашёл. Да и чёрт побери, почему ты не явился, как было условлено?

— Вынужденная посадка.

Вот уж повезло так повезло. Этого никто не мог предвидеть. Неисправность самолёта. Машина села под угрозой катастрофы в аэропорту Западного Берлина. Формальности длились сутки, вторые ушли у Мартина на путь с пересадками до Ниццы. Он ещё из Германии не выехал, когда я гналась по Английскому бульвару за кем‑то на него похожим или только похоже одетым.

— Ты уверена, что в Бланьяке тебе вернули те самые «адидасы»?

— Да ты сам был в этом уверен, пока их не распотрошил.

— Я уже ничего не понимаю!