Семь домов Куницы

— Скажем так, у него есть и своя цель. Ваши интересы совпадают. Он взял тебя к себе домой, платит за твоё лечение, а когда выздоровеешь, получишь от него некоторую сумму и он отправит тебя домой.

— И всё из жалости, что он меня переехал?

— Взамен подпишешь обязательство. Не будешь разглашать подробности происшествия и откажешься от каких бы то ни было материальных претензий.

Когда я выскочила на проезжую часть Английского бульвара, господин Констан вёл машину под сильной мухой. При себе имел девку, пардон, даму, по совместительству жену другого влиятельного лица. Тащил её на хату. Меня подобрали, не дожидаясь полиции, и отвезли в частную клинику друга депутата. Там меня осмотрели, загипсовали и ещё в ту же ночь перевезли на виллу в Бланьяке, за полтора десятка километров от Ниццы, чтобы тому корешу не пришлось сообщать в полицию о пострадавшем в дорожно‑транспортном происшествии, что он обязан был бы сделать, если бы я там осталась.

Господин Констан организовал мне медсестру на круглые сутки и наблюдение приходящего врача в лице Мишеля, хирурга из упомянутой клиники.

Было сделано всё, чтобы спасти анонимность дамы и безупречную репутацию господина Констана, ведь избирателям очень не нравится, когда их депутаты по пьяному делу наезжают на пешеходов и проводят вечера в обществе чужих жён, предварительно отправив свою вместе с детьми на отдых на всё лето. Оппозиция только и ждёт, чтобы выловить такой вкусный скандал и подрезать конкурента, особенно как раз перед выборами.

Тогда я ещё этого не знала. Но я испытала почти благодарность к господину Констану за то, что это он меня переехал, а не кто‑либо другой, который не беспокоился бы так о сохранении тайны.

— Я не хочу возвращаться в Польшу, — осенило меня. Это был шанс.

— Собираешься просить убежища? — озабоченно прозвучал вопрос господина Констана. Он не предвидел очередного затруднения.

— Да, собираюсь.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — я добавила себе несколько месяцев, которые там, в моей стране, имели значение для отправки меня в колонию для малолеток.

— Ты несовершеннолетняя, таким не дают убежища, — господин Констан закрылся параграфом закона.

— Как это? У нас в этом возрасте уже давно подлежат Большому Суду, то есть суду для взрослых, — исправилась я. Вот тебе и на, вылезли ослиные уши. Я начала следить, чтобы не сказать слишком много. С обитателем зоны для малолеток депутат наверняка перестанет считаться.

Господин Констан начал юлить. У меня впереди ещё несколько недель лечения, период выздоровления, реабилитация, а там видно будет.

— В таком случае не буду подписывать никаких обязательств, — упёрлась я рогом.

— Кризис, трудно с работой, особенно иностранцам, к тому же ты не знаешь языка, как ты себе представляешь существование здесь?! — переубеждал господин Констан при посредстве Мишеля.

— Я научусь по‑французски прежде, чем отсюда выйду.

— Что ты умеешь? — забеспокоился господин Констан.

И действительно, что я умею? И язык. Выучу ли я его за время лечения? Чтобы хоть что‑то начать, я должна понимать, что мне говорят.

— Я изучала полеводство, — продаю своё неоконченное образование в центре подготовки сельскохозяйственных кадров. — А на работу я согласна любую, хотя бы даже и туалеты мыть, и не буду торговаться о вознаграждении, и не буду сидеть ни у кого на шее. Пусть он не боится. Когда получу разрешение на пребывание, поеду в Париж, у меня там знакомые, растолкуй ему, Мишель.

Я повторяла про себя адрес, который мне дала Нонна, и представляла себе, как Мартин меня ищет. Как пить дать уже ей сообщил, что я сделала ноги вместе с их ценностями.

— Посмотрю, что можно сделать, — сообщил господин Констан, как будто бы уже немного освоившийся с моим проектом.

Прошло немного времени, прежде чем я увидела его снова.

С меня сняли кокон из бинтов. Садясь в кровати, я видела в подслеповатом зеркале, висевшем напротив, свою голову, покрытую коротким руном, густым, как кротовый мех. Сбритые волосы только начинали отрастать.

— Bien!{47} Ты похожа на Жанну д’Арк, — рассмеялся Мишель. Я не была уверена, комплимент ли это.

Моё состояние улучшалось день ото дня и если бы не нога на вытяжке, я могла бы уже вставать. Медсестра исчезла, теперь за мной наблюдала молчаливая старуха, скупая даже на жесты. От одиночества целыми днями я страдала ужасно, до слёз.

— Я принёс тебе самоучитель и грамматику, — сообщил Мишель во время одного из очередных визитов. Как оказалось, он еле сумел достать комплект учебников для поляков, для чего пришлось обращаться аж в Польский институт в Париже.

Я взялась за книжки без энтузиазма, однако у меня не было выбора, каждый день как гранит я долбила слова, выражения, идиомы, но во всяком случае это было лучше, чем рассматривать свою висящую ногу, занимало воображение, приглушало беспрестанно тлеющий страх остаться калекой.

Давалось мне плохо. Я умоляла Мишеля доставить мне польские книги.

— Нет. Ты должна учиться французскому, — в этот день он установил проигрыватель с комплектом пластинок с диалогами.