Семь домов Куницы

Попала под машину на дороге, залитой блеском уличных фонарей, реклам, световых газет, мельтешащих и гаснущих вывесок, подвижных картинок из неоновых трубок, фар автомобилей. На широком бульваре из великого киношного мира, которого, как мне казалось, в действительности не существует. Он был вымышлен ловкачами с трещащими камерами, по которым с ума сходят глупые девчонки, мечтая о великой судьбе на большом экране.

На бульваре, обсаженном пальмами с растрёпанными зелёными вихрами, день и ночь смотрящими на Средиземное море и дно без тайн во время каждого прилива‑отлива. И на всякую мелкую живность, укрытую среди скал. Frutti di mare{38}, как её называл элегантный деятель Куклы.

Меня сбила машина на Английском бульваре{39}, главном месте для прогулок в Ницце. Нужно иметь моё злополучное счастье, чтобы так начать первые заграничные соревнования. Судя по этим обмоткам от бедра до лодыжки, пожизненная хромота мне гарантирована.

Мне вспомнился один пассажир из Чехословакии, о котором рассказывал журналист, что подкатывал к Кукле. Этот чех — тоже журналист — когда его не пустили в какую‑то страну, кажется, в Австралию, выпрыгнул из корабля на берег в порту и хотя поломал обе ноги, оказался на твёрдой земле. А всё для того, чтобы попасть под статью, в которой определялось, что тот, кто поставил ногу на их земле, имеет право там находиться и даже остаться насовсем.

Тут тоже кто‑то ставит ноги, я вижу их, немолодые, с ярким лаком на ногтях и в сандалиях из шнурков. Они задерживаются у моей кровати. Я притворяюсь мёртвой. Эспадрильи отходят.

Ага, я уже знаю, что пассажира из рассказа обозревателя звали Эгон Эрвин Киш{40} и он жил очень давно, однако смотри ж ты, какие ограничения на въезд существовали уже тогда. Ничего нового, это не изобретение «Пээнэра»{41}. Там не впускали, у нас не выпускают. Если бы во Франции действовала статья о поломанных конечностях, я могла бы извлечь хоть какую‑то пользу из моего несчастья. Иначе Урсын меня уничтожит.

Урсын!

Имя тренера взрывается в памяти, как снаряд, в короткой вспышке осознаю масштаб катастрофы. Ужас приподнимает меня с подушки, но и только — на большее меня не хватает.

— Бежать, — бормочу я без чувств и проваливаюсь в сон.

Меня опять будит солнце, проникая сквозь неплотности жалюзи, и я не знаю, как долго я спала. Судя по этому резкому лучу света, от которого мне приходится отворачивать лицо, долго. Может быть даже весь день и ночь.

Неизменным остаётся всё тот же белый панцирь на ноге и корсет на рёбрах, но повязка на голове сделалась как бы меньше, меня уже не парализует боль, когда приподнимаюсь на постели. Наконец я могу оглядеть помещение.

Побеленные стены, тёмный, перекрытый балками потолок, камин, уставленный фотографиями, при нём два кресла на гнутых ногах, обтянутые выцветшей тканью с нарисованными цветами, свёрнутый ковёр под стеной, увешанной дагерротипами, пузатый шкаф с передом как алтарь и высокий комод с множеством ящиков. В зеркале, от старости подслеповатом, неясно отражается выдвинутая на середину большая кровать из красного дерева с резными спинками, а на этой кровати я. Сбоку стоит отодвинутая штанга для капельницы, надо мной укреплён в потолке блок вытяжки, на которой подвешена моя несчастная нога.

Где я?

Это не больница и не комната, которую я должна была делить с Куклой в пансионате «Аделаида». Та была узкой, оклеена, как коробка, обоями, из всей мебели только две железных кровати и трюмо с консолью, служившее также и столом, на месте которого за пластиковой занавеской размещены душ, умывальник и биде.

Скрипнули двери, шум шагов стихает у изголовья. Прикрываю глаза, смотрю сквозь щёлочки, в поле зрения опять наблюдаются только ступни в шнурковых эспадрильях, таких самых, какие носила горничная в «Аделаиде». Притворяюсь умершим насекомым.

— Кр‑ру, омр‑ру, др‑ру! — дрожит надо мной французское «r», будто произносит его какаду на длинной цепочке, привязанный к насесту в приёмной пансионата «Аделаида».

Настойчиво повторяются эти вопросительные звуки. Голос тот же самый, который я уже слышала, когда пробуждалась между падениями в серую паутину. Вылавливаю одно понятное слово: mademoiselle.

Ломает меня чувство голода, скручивающего внутренности, возникшее одновременно с исчезающим запахом бульона, проникшим в помещение следом за обладательницей обуви из шпагата. Перестаю притворяться снулой рыбой.

— Я хочу есть!

— Кр‑ру, омр‑ру, гр‑ру! — обрадовалась немолодая подруга в медсестринском халате.

— Boulangerie, mniam, mniam!{42} — я заплямкала, как людоед. Словно из глубокого омута, из повреждённой памяти выплыло французское название места торговли хлебом. Ничем другим я не смогла выразить ощущения пожирающего меня голода.

— Si, si, mniam!{43} — медсестра показала жестами, как кладут еду в рот, и испарилась из комнаты.

Она снова вкатилась вместе со столиком на колёсиках, везя невзрачную мисочку и чашку с несколькими шариками кондитерского горошка{44} на дне.

— Ещё! — моментально проглотив содержимое, я продемонстрировала пустую посуду.