Семь домов Куницы

Пани Кася позволила себя любить. Этого высочайшего расположения она добилась благодаря рассказам.

Это были истории! Не какие‑то там передаваемые шёпотом с нар на нары потасканные басни о гномах, спящей царевне или Яцеке и Марийке. Особенно запали мне в душу приятели паренька, воспитанного матерью‑волчицей: убежавшая из цирка пантера, опутанный нормами лесного закона медведь и самая сильная змея, которая с человеческим детёнышем заключила братский союз.

— Мы с тобой одной крови, ты и я! — стараясь шипеть как можно усерднее, девчата клялись одна другой в верности заклинанием удава Каа, в которое мы были посвящены у вечернего костра.

В тот же вечер магическую формулу я сообщила Лебедю. Он, как обычно, с достоинством принял хлеб, прошлёпал немного по прибрежному песку, приземистый и тяжёлый на своих коротких ногах, и не сказал ничего. Только когда он опустился на воду, а дружелюбное Озеро в ответ наделило его лёгкостью и обаянием, вместе с отблеском догорающего костра в его глазах блеснуло нечто, похожее на понимание.

Пани Кася зачаровывала нас, как удав Каа. Целый день мы тренировались, как черти, и вели себя, как ангелочки, лишь бы не получить запрета на вечерний костёр.

Этот избыток благоразумия подпортила Ёлька, которую мы называли Овцой за волосы в мелкие кольца будто баранье руно.

Среди ночи, тяжко ступая, в нашу палатку зашёл кто‑то, а в бывшем при нём луче света, направленном вниз, визжала и извивалась какая‑то тень.

— Ах, ты кусаться! — зарычало светлое пятно голосом нашего тренера и заблеяло альтом Овцы, что возвратило нам способность понимать происходящее.

Тренер с болтающимся на груди фонарём, который он обычно носил подвешенным к шее на ремешке, тащил под мышкой беспорядочно брыкающуюся Овцу, свободной ладонью закрывая ей рот, и она как раз укусила его за палец.

Палатка выдохнула, насторожилась и сделала вид, что спит. Не видеть, не слышать, не стать свидетелем — приказывал жизненный опыт.

— Малолетняя сучка, тупая, глупая прошмандовка! — Урсын зажал голову Овцы под мышкой и охаживал её ремнём по выпяченному заду.

— Насильник, подлюка, я на тебя жалобу... — выблеивала зажатая Овца, захлёбываясь от негодования.

Мы затаились. Я начинала догадываться о причинах их появления здесь. Наконец Урсын, огрев Овцу последний раз, крикнул нам:

— Не притворяйтесь, что спите. Подъём! — Световое пятно прыгало от изголовья к изголовью, щекотало лица. Под его касаниями мы приподнимались в кроватях.

— Становись! ...ись! — наложились одна на другую поданные команды. Моя, вчерашней дежурной, и девушки, назначенной дежурной на завтра.

— Оставаться на местах, — фонарь прочертил дугу. Его луч высветил из мрака скорчившееся в углу полтора несчастья с головой, как у мериноса.

Мне стало жаль Овцы: я думала, что Урсын застукал её в кустах с мужчиной.

— Расскажи подругам, за что ты получила по заднице! — подняв лохматый клубок рукой за воротник, Урсын придал ему более‑менее вертикальное положение.

— Я влезла тренеру в спальник, — проблеяла Овца.

— Я посчитал, что она должна была вас об этом проинформировать. Спокойной ночи.

Никто не проронил ни слова, пока не стихли вдали шаги Урсына и пока далёкий треск расстёгиваемой и застёгиваемой «молнии» не сообщил нам, что тренер закрылся в своей палатке.

— Овца, ты влюбилась? — начала я шёпотом. Важна была причина. Молчание.

— Забралась к нему в постель, чтобы получить преимущество. Вот же стерва! — зашептала Кукла.

— Падаль необразованная! Если бы у тебя было побольше мозгов под овечьими патлами, ты бы сообразила, что здесь это не проходит, — девчата выбирались из спальников, две стали у входа.

— Я буду кричать, — замычало из‑под кудряшек.

— Мы разрисуем тебе табло быстрее, чем тренер сюда доберётся, — я стала в кольцо, сужающееся вокруг этого несчастного муфлона. — Ты зачем это сделала?

— Ну, чтобы меня поменьше гонял.

— Проблядь — она проблядь и есть, хотела купить себе привилегии. Но за привилегии одних всегда расплачиваются другие.

— Тупая шалава, среди своих не выгадывают, никто тебе этого не объяснил, что ли, тебя только вчера отняли от маминой сиси?

— Куница, да что ты, я не хотела, богом клянусь!

— Решила присвоить тренера!

Овца получила взбучку. Операция не прошла бесшумно, но Урсын не слышал. Не хотел слышать.

— Пан тренер, Ёлька просит об освобождении от занятий, — согласно регламента объявила дежурная во время сбора перед утренней зарядкой.

Пан тренер дал согласие, не заметив подбитых глаз Овцы, и на недельный срок — за некорректное поведение — лишил её права на вечерний костёр.

Овца даже не мекнула — «некорректное поведение» было для неё не более, чем пустым звуком — но ей было стыдно своих отметин. Мы тоже хотели, чтобы с неё сошли следы воспитания прежде, чем её снова увидит пани Кася.

Более Урсын к этому случаю не возвращался, мы тоже обходили его солидарным молчанием. Мы снова налегли на занятия, соблюдали режим, следили за собственным поведением, придерживали язык, сносили недовольство тренера нашим недостаточным прогрессом, наказания за ошибки, репрессии за жаргон.