Любский подошел, мурлыча старинный романс, ставший модным; переключился было на другую песенку — у него всегда так, одно за другим, магнитофонной лентой, — но песенка оборвалась, и вдруг, не переводя дыхания:
— Скажи, Танюша, зачем Брамов приезжает?
— Не знаю, Виталик. Брамов для меня личность потусторонняя. Выше моего понимания.
— А Богдан Протасович? Тоже выше понимания?
Таня рывком поправила лохматую шапку — капроновая папаха сдвинулась на глаза, на стекла очков.
— Ты с песенками ко мне, Виталик? Или, может, дело есть?
— Я и говорю дело: как жить будем, когда Вага уйдет?
— Уйдет?
— Да. Создадут невыносимые условия…
— Кто? Зачем?
— А зачем приезжает Брамов? Кто такой Брамов? Для тебя он потусторонний, а для нас тутошний. Кое-что про него слыхали: работал вместе с Шевровым, доброй славы не нажил. Почему Шевров зашевелился, засуетился? Гальванизированный! Любезничает с Тишайшим и его приятелем — потребовалось общественное мнение молодежи? Обхаживает Кириллову…
— Здорово, Виталик! На смену романсам — полундра?
— Ты романсами не попрекай. Романсы красивые. А в жизни, пока что, далеко еще до романсов, — Виталик неспокойно задергал плечом. — Можешь, конечно, язвить. Привычный. Понимаю, как относишься: случайный парень в науке. Мальчик с гитарой. Младший посредник между Вагой и крысами. Но я чуткий посредник, чувствительный. И пусть вы сугубо научные, зато я вижу дальше микроскопического поля.
— Эти мне чувствительные, — усмехнулась Чаплыгина. — Вспомнилось, как ты приглашал Кириллову к танцам. На ступеньках институтской лестницы. Может, тоже обхаживал?
— Где нам! Шевров, вот кто мастер ступенечек. Насквозь вижу. Вага уйдет, а разработки Ваги останутся.
— Непонятные настроения, — раздраженно перебила Чаплыгина.
— Непонятные? Подлость не переношу. Физически. Или, может, Янка правду сказала — давай в сторонку — красивенькими?
— Янка-Янка, Шевров, Брамов… Что вы терзаете меня! — крикнула Чаплыгина.
— Танюша!.. — испугался Любский. — Обидел тебя? Прости, честное слово, не хотел.
— Что предлагаешь? Ну, говори! Письмо в стенгазету? Комсомольское собрание? Вечер догадок и подозрений?
— Не знаю, Таня, не знаю. Просто сказал тебе, как надежному товарищу. Конечно, потребуются доказательства…
— Доказательства? Да, конечно. Факты и доказательства. А у тебя что? Жалобы, девушки!
Угловато размахивая руками, Чаплыгина побежала к реке, потом вернулась:
— У нас очень любят приводить примеры с добрым садовником. Так вот пример: если дерево, посаженное добрым садовником, принялось и расцветает — это доказательство? Это победа? Ну, отвечай, мальчик с гитарой!
Янка Севрюгина металась между берегом и лагерем, то и дело приносила новости: «В соседнем районе затопило, в ближайшем размыло, мост снесло, мы отрезаны».
Молодые собрались на крылечке покурить, Степан не успел спичку зажечь — Янка.
— Звонила на аэродром. Через час обещают самолет. И дальше все по расписанию.
— Тебя Татьяна разыскивала, — переломил спичку Степан, — собирайся на дежурство по случаю чрезвычайного положения.
— Я не дружинница.
— Все равно собирайся. Там видно будет.
— Мальчики, не могу. Вы знаете, я перерабатывала в лаборатории, у нас новая аппаратура, совершенно не изученная. А в результате — головокружения, боли в затылке. — Янка широко раскрыла глаза, — конъюнктивит. Понимаете, что это значит?
— Ясно. Предлучевая.
— Да. Я все время перерабатывала. Старшая лаборантка застряла в городе. Загрузили меня до отказа. А теперь что делать, мальчики?
— Между прочим, здорово у нас получается, — заметил Степан, — в школе были стариками. В науке стали мальчиками и девочками.
— Степа, ты не ответил мне!
— Чаплыгина на горизонте. К ней обращайся. Она сегодня генерал.
— Таня, говорят, ты включила меня в списки дежурных?
— Нет. Зачем? Тебя разыгрывают.
— Предупреждаю: за мной приедут, я улетаю.
— «Предупреждаю» — «улетаю» — почти стихи.
— Что ж, улетай, — вертел папироску Степан, — видать, дорожки расходятся. Прискорбно. Но что поделаешь?
— Расходятся! Строго судишь. А где раньше были? Где были, когда я перерабатывала? Все добрые, все хорошие, а я наглоталась рентгенов — никому дела нет! Янка веселится, смеется, кружится — и ладно?
— Только не плачь, пожалуйста. Лети. Гуляй. Не жалко.
— Почему так говоришь? Зло, презрительно. Презираешь, да?
— Что произошло, ребята? — спросила Таня.
— Что произошло? — Степан сломал и выбросил папиросу. — А вот смотри. Нет, не на Янку — на плотину смотри. Видишь: железобетон, скала, оплот района и гидростанции. Разглядела? Так вот, слушай эпическую историю: один железный старик соорудил плотину, чтобы мы за ней — за каменной горой — жили, поживали, добра наживали. Другой железный старик приглушил вирусы для ради нашего здравия и спокойного благоденствия. А мы, Таня, вроде чижиков на проводах. Помнишь, стихи читали про чижиков? Давние стихи, довоенных годов. Примостились чижики на проводах, приспособили провода для насеста. Хорошо. Приятно. Ветерком продувает. А по тем проводам Ленин говорил!
— Ну, что же ты замолчал? Продолжай, — требовала Янка.